С каждой осенью все труднее решать, что из вещей не брать. В эту осень оставил дома палатку, купил пленку, приклеил петли для колышков, и укрытие от дождя готово. В путь. С рюкзаком он всегда светлый.
Дорога ведет все туда же – на остров среди лесов и полей. Настоящие места не наносят на карты, повторю в который уже раз Мелвилла, их можно видеть во сне или вдруг посреди ручья, ну, не сами места, а хотя бы знаки мест.
Возвращаешься как будто домой. Те же деревья, тропинка, уродец дуб, завязанный местными силами в сольный ключ. Ну, здравствуйте. Развести огонь, вытащить из рюкзака яблоки, сорванные в заброшенном саду исчезнувшей деревни…
Очень тихо. Никого как будто больше и нет. Но это не так, лазутчики леса глядят отовсюду, понимают: этот вернулся на остров.
Предчувствие радуги
Погода не баловала, в первую ночь начался дождь, продержавший меня в спальнике до полудня. Что ж, отоспался, насмотрелся снов. Но, увы, с фотоаппаратом там делать нечего, ландшафты снов неуловимы, хотя иногда снятся уже готовые фотографии… остается только прихватить их с собой. Не получается.
Владимир Эрн в «Верховном постижении Платона» говорит о том, что философ, как истый пифагореец, не только почитал солнце, но и был буквально одержим солнцем. Солнце у него высшая истина, и человек может не только добиваться этой истины, восходить к солнцу, но и солнце иногда нисходит и восхищает искателя. Солнце в диалогах Платона порой безмолвный участник беседы, его блеск и горячие лучи неспроста упоминаются. Миф о пещере всегда с нами. Вспоминал все это и я, именно тот, в сторону которого Эрн бросает реплику: «То есть уже не туристские прогулки и не любительские снимки явятся целью наших восхождений в горы Платоновых созерцаний, а отыскание хотя бы главнейших следов того, что самим Платоном считается наиважнейшим и наивысшим в его постижениях». Моей целью были как раз прогулки и снимки. Любительские снимки тоже могут что-то выразить, хотя бы и всю бездну, разделяющую мифические озарения былого и бедность современного реалистического сознания.
А о солнце я думал в этот раз ежечасно. И ночью, просыпаясь от холодка, все же пробивавшего спальник, рассчитанный на минусовую температуру, всматривался сквозь целлофан: есть звезды? будет утром солнце? смогу я сфотографировать наконец эти ландшафты, идеальные тела, по мысли Новалиса, для выражения мыслей и чувств? Ветер свободно разгуливал по моему жилью. Однажды поздно вечером среди ветвей мелькнул свет – как будто круглый, какой обычно бывает у фонарика. Наверное, охотники, решил я. Но никто так и не вышел, а свет погас. И вдруг ночью, открыв глаза, я увидел его прямо над собой. Вот уж точно – фонарь! Это светила молчаливая осенняя луна, черные ветви дубов туманились. Я обрадовался. Значит, жди утром солнце.
Но утром дубрава тонула в пасмурной мгле, снегирь тихо пел о холоде, заснеженных кустах, индевелых березах – о чем же еще может петь этот вестник севера?
Сырые дрова не разгорались, а хотелось есть зверски. Пришлось разобрать конструкцию костра и сложить новую. Не горит. Забыл у газовой плиты это искусство. Начал вспоминать. Выбрал дровину, ошкурил, расколол топориком на лучины, с одной лучины настрогал стружки, аккуратно собрал, все сложил: сначала потоньше, потом потолще лучины. Вспыхнула спичка, ветер ее не задул, и завитки стружки подхватили огонек. В дереве тоже солнце, думал, вытягивая к костру руки.
Хотя погода была пасмурной, на свою световую охоту я все-таки вышел, упрятав в зарослях иван-чая весь лагерь: давно на этом острове не встречал вообще никаких следов человека, и палатку с вещами оставлял на целый день спокойно, а в этот раз увидел пробитую в траве тропу – скорее всего, охотниками.
Небо над холмами было низким, северным, да, как раз такое я видел за полярным кругом, у отца в экспедиции. Мы там были вдвоем с другом, две недели ходили по тундре, в последних числах августа сыпались ледяные дожди, далекие вершины Урала белели снегом.
Поднялся на холм. Уныло и серо. Ветер быстро погнал меня вниз. Но не к дому, то есть лагерю, свернутому и уложенному в зарослях, а дальше. Ну, уже не ветер, а какое-то чувство странничества, если оно захватило, не стоит ему противиться. В этом всегда есть дух надежды.
И действительно, вверху что-то происходило, тучи тяжело ворочались, плыли к Воскресенскому лесу, а то вдруг из-за леса. Начался дождь. Едва я успел натянуть дождевик, все вокруг стало быстро светлеть, буквально наполняться светом, ветви берез у родника в зарослях тростника нежно засветились. На березы с цвиканьем налетела стая синиц, среди обычных, черношапочных, я заметил и лазоревку, она отличается длинным хвостом и белой головой. У эвенков души превращаются в синиц и, скорее всего, в лазоревок – об этом мне подумалось еще в прошлом году здесь же, когда я проводил полевые испытания, поверял книжные сведения, собранные для романа. Снова моя мысль двигалась в северном направлении, и я опять вспоминал заполярное путешествие, радуги над чистой каменистой речкой.
И тут над горой окончательно пробилось солнце и захватило все. В этот миг я бы не постеснялся назвать происшедшее по-эрновски гелиофанией, то есть священным явлением солнца.
Солнце светило недолго, но только так, как может светить оно иногда в октябре в наших полунощных краях: неудержимо и ликующе. Правда, тут следует оговориться: для пешехода, спрятавшего дом в зарослях иван-чая. Да к тому же вооруженного камерой для ловли света. Это, конечно, ни в коем случае нельзя назвать постижением солнца в эрновском смысле, но и отличие от восприятия такого солнцесветения офисным работником, выбежавшим на улицу по заданию шефа, есть. Впрочем, как знать. Сейчас неожиданно мелькнуло, что Платон и офисный клерк могут дать вспышку даже более яркую. Но это уже из области совершенно литературной.
Ну, а я оставался в пространстве горы, родника и недалекого леса. Хотя это пространство, просвеченное насквозь солнцем, и казалось немного другим, эфирным. И например, лес был более именем, чем сообществом деревьев, кустарников, трав, птиц и зверей. А имя его – Воскресенский, по деревне, стоявшей когда-то на западной окраине. И родник был чашей чистого чувства. А гора – сестрой другой, главной горы этой местности, за Воскресенским лесом.
