пирога, но кулек с изюмом не лучше пирога; тот, кто может дать нам кулек с изюмом, не в состоянии тут же испечь и пирог, не говоря уже о том, чтобы сделать что-то еще.
Думаю о Краусе и его афоризмах, а также о себе и своих философских ремарках.
Пирог не то, что он есть: в нем отсутствует изюм.
Цвета – стимул к философствованию. Быть может, это объясняет страсть Гёте к теории цветов.
Цвета загадывают загадку, которая нас стимулирует, – а не раздражает.
Люди могут воспринимать зло внутри себя как слепое пятно.
Если правда, как я полагаю, что музыка Малера бесполезна, вопрос в том, как ему следовало распорядиться своим талантом. Ведь вполне очевидно, что потребен редкостный талант, чтобы сочинять столь дурную музыку. Может, ему стоило писать симфонии и сжигать их? Или учинить над собой насилие и ничего не писать? Но как он мог это понять? Я понял потому, что могу сравнить его музыку с сочинениями великих мастеров. Но он этого сделать не мог, поскольку тот, кому подобное пришло в голову, может испытывать предубеждения против ценности своих творений, ибо он, конечно, видит, что сам, так сказать, не обладает природой великих; это не значит, увы, что он оценит собственную непригодность, потому что он всегда может сказать себе: я отличаюсь от остальных (которыми тем не менее восторгаюсь), но превосхожу их в другом. Мы же скажем, пожалуй: если никто из тех, кем ты восхищаешься, не подобен тебе, тогда, вероятно, ты веришь в собственную значимость потому, что ты – это ты. Даже тот, кто сражается против тщеславия (не всегда успешно), будет обманывать себя насчет ценности своих творений.
Наиболее же опасным кажется подвергать свои творения сравнению, сначала самому, а потом радениями других, с великими трудами прошлого. Такое сравнение не может радовать. Ибо нынешние обстоятельства весьма отличны от тех, что были раньше, и нельзя сравнивать современное творение с классикой жанра, как нельзя и сравнивать его ценность с ценностью других работ. Сам я постоянно допускаю такую ошибку.
Непогрешимость есть все!
Конгломерат: национальные чувства и т. п.
Животные приходят, когда окликаешь по имени. Прямо как люди.
Я задаю бесчисленные посторонние вопросы. Если бы мне выйти наконец из этой чащобы!
Я на самом деле хочу замедлить скорость чтения посредством знаков препинания. Я хочу, чтобы меня читали медленно.
Думаю, Бэкон запутался в своей философии, и схожая опасность угрожает и мне. Он словно воочию наблюдал огромное здание, которое исчезло, когда он вознамерился уточнить детали. Как если бы его современники начали строить здание с фундамента, а он наблюдал нечто подобное в своем воображении, имел видение этого здания, пожалуй, более внушительное, нежели те, кто это здание возводил. Для этого необходимо обладать представлением о методе, а вовсе не талантом к строительству. Плохо то, что он начал полемику со строителями и то ли не понял, то ли не захотел понять своей ограниченности.
С другой стороны, чрезвычайно тяжело увидеть эту ограниченность, а следовательно, четко ее обозначить.
То есть найти способ живописи, чтобы отобразить невнятность. Я повторяю себе: рисуй только то, что видишь.
Во фрейдовском анализе сон словно размонтируется. Он полностью утрачивает исходный смысл. Можно думать о нем как о спектакле, сюжет которого порой откровенно невнятен, а частью вполне понятен или кажется таковым. И этот сюжет расчленяют на малые части и дают каждой части сугубое значение. Можно также представить сон как рисунок на большом листе бумаги, который затем сложили так, что удаленные друг от друга фрагменты рисунка вдруг оказались рядом. Возникает новый рисунок, осмысленный или нет (это сон приснившийся, а первый рисунок – «скрытый смысл сновидения»).
Я воображаю, как кто-то, увидев разложенный рисунок, восклицает: «Да, так и есть, вот что я видел во сне, но без пробелов и искажений». Это признание наделяет подобный подход смыслом. Как если искать слово при сочинении текста и потом сказать: «Вот, оно выражает именно то, что я хотел». Признание помечает слово как найденное, то есть то, которое вы искали. (В этом случае можно сказать: только найдя его, вы поняли, что именно ищете, – как Рассел говорил о желаниях.)
В сне интригует не его очевидная связь с событиями жизни, но то, что он влияет на нас, как литературный текст, очень яркий текст, а остальное прячется во тьме. (Мы можем сказать: «Откуда, во имя всего святого, взялся этот образ и что с ним сталось?») Так и есть, и если кто-то докажет мне, что этот текст не является правильным, что в реальности ему соответствует совсем другое, я, пожалуй, скажу разочарованно: «Неужели?», как если бы меня ограбили, чего-то лишили. Конечно, первоначальный текст пропадает, как новый рисунок, когда бумагу разворачивают; человек, которого я вижу, взят отсюда, его слова оттуда, обстановка сна откуда-то еще; но текст сновидения имеет собственное очарование, как вдохновляющая нас картина.
Разумеется, можно сказать, что мы осмысляем образы сна с воодушевлением, что мы вдохновляемся ими. Когда мы пересказываем сон кому-то другому, его эта картина не вдохновляет. Сон – словно идея, беременная возможными последствиями.
Чекань монету из каждой ошибки.
Понимание и объяснение музыкальной фразы. Простейшее объяснение – порою жест; другим может быть танцевальное па или слова, описывающие танец. Но разве наше понимание фразы не является опытом, который мы обретаем, когда ее слышим? И какую функцию в этом случае играет объяснение? Должны ли мы думать о музыке, когда ее слышим? Полагается ли нам воображать танец или что-либо еще? Если да – почему это называется пониманием музыки? Если необходимо видеть танец, надлежит, скорее, исполнять его, а не музыку. Все это – непонимание.
Я даю кому-то объяснение, говорю: «Как если бы…»; он говорит мне: «Да, теперь я понимаю» или: «Да, теперь я знаю, как играть». Прежде всего ему не надо принимать объяснение: в конце концов я вовсе не давал убедительных причин для сравнения того и этого фрагментов музыки. То есть я не объяснял, что сочинение композитора призвано обозначать то-то и то-то.
Если я сейчас спрошу: «Что я на деле испытываю, когда слышу музыку и слушаю ее с пониманием?» – в ответ я не получу ничего, кроме бессмысленности. То есть образов, двигательных ощущений, мыслей и тому подобного.
Конечно, я говорю: «Справлюсь» – но что это значит? Грубо это может означать, что я сопровождаю музыку жестами. И если мы укажем, что все происходящее измеримо лишь приблизительно, мы, возможно, получим ответ, что рудиментарные движения дополняются образами. Тем не менее примем, что некто
