сопровождает музыку жестами в полной мере – в каком смысле это помогает пониманию? И хочу ли я сказать, что движения суть понимание или же двигательные ощущения? (Что я знаю о них?) Верно то, что в определенных обстоятельствах я должен трактовать эти движения как признаки понимания.
Но могу ли я сказать (если отвергать образы, двигательные ощущения и пр. в качестве объяснения), что понимание представляет собой специфический опыт, который не может быть проанализирован? Что ж, это возможно, пока из опыта не следует специфическое содержание переживаний. Ибо эти слова побуждают думать о различиях, как между зрением, слухом и обонянием и т. д.
Как же тогда мы объясним кому-то, что значит «понимать музыку»? Называя образы, двигательные ощущения и пр., воспринятые кем-то, кто понимает? Более вероятно, указывая на выразительные движения понимающего. Так или иначе, еще возникает вопрос, какой функцией обладает здесь объяснение? Что значит понимать то, что означает музыка? Некоторые могут сказать: понимать ее значение – это понимать саму музыку. И вопрос будет звучать так: можем ли мы научить кого-то понимать музыку? – лишь подобное наставничество можно назвать пониманием музыки.
Одобрение музыки выражается конкретным способом, в процессе слушания и исполнения и в иное время. Это выражение порой включает в себя движения, а порой оказывается всего лишь способом, каким тот, кто понимает, исполняет или напевает, быть может, заодно рисуя образы, иллюстрирующие музыку. Тот, кто понимает, будет слушать музыку иначе (с иным выражением лица), исполнять иначе, напевать иначе, рассуждать о музыке иначе, нежели непонимающий. И его одобрение темы проявится не только в явлениях, сопровождающих исполнение музыки, но и в понимании музыки в целом.
Понимать музыку значит жить человеческой жизнью. Как это можно описать кому-то? Что ж, прежде всего, полагаю, мы должны описать музыку. Затем мы можем описать отношение людей к музыке. Но все ли это, что необходимо, или нужно еще научить понимать музыку для себя? Прививая понимание, мы научим нашего собеседника, что понимание отличается от объяснения, которое несет иную цель. И снова, научив его ценить поэзию или живопись, мы отчасти объясним, что такое музыка.
Наши дети узнают в школе, что вода состоит из газов водорода и кислорода, а сахар – из углерода, водорода и кислорода. Всякий, кто не понимает этого, глуп. А самые важные вопросы опускаются.
Красота звездообразной формы – шестиугольной звезды, быть может – искажается, если мы воспринимаем ее расположенной симметрично заданной оси.
Бах говорил, что все, чего он добился, есть результат прилежания. Но подобное прилежание предполагает смирение и грандиозную способность сострадать, то есть силу. И всякий, кто вдобавок может выразить себя полностью, просто обращается к нам на языке великих.
Думаю, что нынешнее образование нацелено на сокращение способности к страданию. Сегодня школа считается хорошей, если дети в ней хорошо проводят время. А в прошлом не это было критерием. Родители желают, чтобы дети росли похожими на них (чем дальше, тем больше), и все же дают им образование, отличное от их собственного. Способность к страданию ценится невысоко, поскольку страданий не предполагается, они несовременны.
«Козни вещей». Ненужный антропоморфизм. Мы можем говорить о злобности мира, легко представляем, что дьявол сотворил мироздание или его часть. И нам не нужно воображать демона, вмешивающегося в конкретные ситуации; все может случиться в соответствии с законами природы. Просто целый пласт бытия нацелен на зло с самого начала. Но человек существует в мире, в котором вещи ломаются, распадаются, причиняют любой возможный урон. И сам он, конечно, одна из таких вещей. Злоба объекта – глупый антропоморфизм. Ибо истина куда суровее, чем этот вымысел.
Стилистическое средство может быть полезным, и все же мне претит его использовать. Шопенгауэровское «как и тот, который» – вот пример: с одной стороны, он нередко проясняет смысл фразы, но некоторые воспринимают его как архаический, и это значение оборота также следует учитывать.
Религиозная вера и суеверие весьма различны. Первая вырастает из страха и есть вид ложной науки. Второе заключается в доверии.
Было бы почти странно, не будь на свете животных с психической жизнью растений. То есть фактически с отсутствием психической жизни.
Думаю, может считаться фундаментальным законом естественной истории, что, когда нечто в природе «обладает функцией», «служит цели», то же случается в обстоятельствах, где нет цели, где нечто «дисфункционально».
Если сновидения порой защищают сон, можно быть уверенным, что порой они его нарушают. Если сонные галлюцинации порой служат благой цели (исполнению желаний во сне), можно быть уверенным, что они способны и на обратное. Не существует «динамической теории» сновидений.
Что важно в строгом отображении аномалий? Если ты на это не способен, отсюда следует, что ты не умеешь обращаться с понятиями.
Я слишком мягок, слишком слаб и ленив, чтобы добиться чего-то значимого. Прилежание великих есть, среди прочего, признак их силы, отличный от внутреннего богатства.
Если Бог вправду выбрал тех, кому суждено спастись, нет причин, почему он не мог выбрать их по признакам расы, национальности, характера. Почему этот выбор не может быть выражен в терминах законов природы? (Ведь Он, конечно, мог выбирать и так, чтобы выбор следовал некоему закону.)
Я читал отрывки из сочинений Сан-Хуана де ла Крус[69], в которых говорится, что люди идут к гибели, поскольку им не повезло найти в нужный миг истинного духовного пастыря.
И как можно определить, что Бог не испытывает людей?
Хочется сказать: верно, что искаженные понятия приносят немалый вред, но верно и то, что я совсем не знаю, что хорошо, а что сулит беду.
Нельзя забывать: даже самые утонченные, самые философские эмоции основаны на инстинктах. Пример: фраза «Мы никогда не знали…» подразумевает восприимчивость к дальнейшим доказательствам. Люди, которых невозможно научить понимать мир, кажутся нам духовно неразвитыми. Не способными сформулировать конкретное понятие.
Если сновидения обладают той же функцией, что и грезы наяву, тогда они отчасти готовят людей к любой возможности (включая самое худшее).
Если кто-то истово верит в Бога, почему не в Иные Сознания?
Музыкальная фраза для меня – жест. Она проникает в мою жизнь, я делаю ее своей.
Бесконечные вариации суть часть нашей жизни. Как и жизненные привычки. Выражение заключено для нас в непредсказуемости. Если я знаю точно, какую он скорчит гримасу или как двинется, не будет ни выражения лиц, ни жестов. Верно ли? В конце концов я могу слушать снова и снова фрагмент музыки, который знаю наизусть; его могут даже сыграть куранты. Жесты мелодии для меня все равно останутся
