странностей и без событий у Алеши никогда не обходится. Даже если они и не имеют места быть. «Какое же это чудное село! Ему лет четыреста, не меньше. Половину этого времени держит у себя в костистой длинной голове столетний дед Лукьян Яковлевич Бореев… Столетний — это, пожалуй, слишком приблизительно. Сто — это точно. А скольких сверх ста, того никто не ведает. Потому как никого старше Лукьяна в селе нет: некому помнить… Одна наша молоденькая учительница, из местных, рассказывает, будто бы столетие Лукьяну Яковлевичу справляли на пионерском, для нее последнем, сборе, примерно прикинуть даже: лет так восемь назад. Сам Лукьян, помня цепко почти все село в десяти поколениях, заняв, очевидно, голову этой, оказавшейся бесценной для меня ныне информацией, личный счет времени как-то запустил. Каждый месяц, в день «пензии», когда он начинает ощущать некоторую живую связь с окружающим, начинает чувствовать, что и его не забыли, «коли деньги-то носят», — в этот день он посылает либо Аграфену Дементьевну, либо кого из сыновей (Ананию 85, Антону почти 80) в райвоенкомат. Поинтересоваться насчет возраста. Не может он допустить и мысли, что его, бойца, давно уже сняли со всех учетов. Сыновья, понятно, не идут, им пора уже и свои счета подбивать. Мне все время смешно наблюдать, как они, три деда, причем внешне в одной стадии старения, соблюдают в разговоре родственную табель о рангах: «Папа… Папашка… Сыны вы мои… Сынки…» Аграфена Дементьевна на пять лет моложе младшего сына, она четвертая жена у Лукьяна, потому все трое зовут ее одинаково: Граня… Аграфена Дементьевна в военкомат тоже не идет. И так много у нее дел на этой земле, чтобы справлять еще блажь столетнего…
Сидя по вечерам на дырявом деревянном топчане, рядом с дедом, который возлежит в эту минуту прямо в валенках и очках на высоченной, высохшей добела кровати, я расспрашиваю его о двухстах годах. Двухстах, потому что свои сто и в голове сто. А в общем-то, все они теперь только в голове. И у меня иной раз возникает сильное сомнение, не путает ли он местами, не смешивает ли он то, что было с ним, с тем, что было при нем, а то, что было при нем, — с тем, что было до него?
По его словам, он помнит каких-то французских и итальянских солдат, «в белых штанах», это было недавно, если верить дедовым рассказам: «Войско стояло по соседям», «все на хороших лошадях», «с саблями, с пиками», «оружие и одежа — все сплошь в серебре и золоте…»
— Помню, Григорию, Анания Великанова сыну, ни за что ни про что — взяли да и оставили лошадь… В яблоках, серая, худая скотина, а все же своя.
— Какие же это французы, наполеоновские, что ли?!
Лукьяна не смущает вопрос: он просто не помнит, кто такой Наполеон, а вот тех, «в белых штанах», — твердо держит в памяти…
На всякий случай закидываю удочку и насчет Петра. Нет, Лукьян Яковлевич знает, что был такой царь, но не при нем. Раньше несколько. Про него ему прадед рассказывал. Клементий Ефимович. А тому — его дед, Прокопий Старостин. «Ходили в извоз, до самого до царя Петра, — припоминает Лукьян. — Царь-то повиделся Прокопию не дюже громадным…»
В сорок первом году Лукьяна хотели судить за падеж двенадцати жеребят.
— Вызвали… Захожу — шапку с головы, конечно, долой… Приглядываюсь, а в середке сам Прохожев. Скрипит ремнями.
Сказывает: ты что, Лукьян, их не кормил? А с кормом было плохо — что говорить? И кому говорить, коль сами из района и выделяли… И такая досада меня взяла… Я в сердцах и ляпни: ага, говорю, не кормил! Сам ел! А их за ноги оттаскивал…
Сказал, вспоминает Лукьян, да и обмер: ведь перед кем голос поднял, перед самим Прохожевым! А он в те года особливо свирепствовал: половину Яшкина отправил — кого до войны на восток, кого в войну на запад. Даром, что свой, яшкинский, а, видать, под пулю-то неохота, вот и старался.
Ну, хлопнулся, как был, Прохожеву в ноги. А тот на дыбки. С поезда только и сняли, в области уже: «Вернуть знатного конюха!» Нашелся-таки хороший человек, Севастьян Михайлович Бобров, он тогда повыше Прохожева был, в милиции всеми делами заворачивал…
Но Павел Сергеич так это просто не спустил. Это он, сказывают, Анисью, дочку, потом допрашивал. Так, что сделалась она с того разговора как больная.
А еще помнит Лукьян, как в 1905-м оказался в Москве. Пошел на заработки, повезло: пристроили приказчиком. «А тут как начали стрелять… Я — под стену. И штукатурка — на меня, за шиворот, да по голове… Кончили — я сундучок собрал, и ни слова никому — домой…»
— А баррикады, дедушка, хотя бы видели?
— Ни-ии, сынок! Какие баррикады… Домой! Я — домой. И — в путевые обходчики.
Да, нелады у Лукьяна с большой историей. Вот про белые штаны запомнилось. А от целой эпохи только и осталось — «штукатурка да по голове»… Впрочем, в свое время и в своем село он «устанавливал Совецку власть» — но в подвигах это почему-то за собой не числит. Может быть, потому что в этих местах проходило все более-менее мирно. У кого я еще не спрашивал из старожилов, у всех общее: стреляли мало, больше на станции… А потом, как разобрались, — а у нас уже Советы…
В войну Лукьян Яковлевич, выбыв навсегда по возрасту из бойцов, возглавлял местный сельский Совет. За войну же у него грамота за подписью Калинина — «Знатному конюху Борееву Лукьяну Яковлевичу…».
А как классика хоронили? Аграфена мне подсовывает снимок — ветхий, желтоватый, с помятыми углами. Тусклый какой-то Лукьян, в шапке до бровей, с молотком в руках, у громадного, красивого гроба… Впрочем, не один Лукьян. Еще двое-трое мастеровых позируют — кто с топором, кто с молотком, кто с ножом. За их спинами, за желтой сеткой побитого от времени глянца, угадываются приземистые здания, черные шляпы дам, сюртуки, тросточки, пролетки, телеги… Странная штука: тросточки и пролетки, шляпы и сюртуки только что вот в фотографии и остались да в голове у Лукьяна. А молотки и телеги — те же, что и теперь. Да разве еще и гроб. Вечные орудия вечного бытия…
— Ни-и, сынок! Я потом и не осталси. Зачем? Велено заколотить, я и заколотил, а смена подошла — я домой, я к детям…
…Приходил Антон. Просил одеколона.
— Зачем одеколон? Водка есть — хочешь?
Выпил. Из уважения. И…
— Мне б
