class="p1">– Это Азамат.
– Да, – вздохнула баба Нюра, – этот не рябой. Ты домети пол то, домети. Подождет твой Азамат, никуда не денется. Да смотри, сильно поздно не бродите… Вчерась заявилась когда? Уж светать стало. Чего я отцу-то скажу твоему?
– Скажешь: тошно без любви, – шепнула я.
– Коза, – погрозила мне баба Нюра своим маленьким загорелым кулачком, пальцы ее точно сжимали незримый скипетр и один лишь указательный отклонялся куда-то в сторону, очевидно, в сторону истины. – Ума не нажила еще, а смеется над бабушкой. Да платок возьми пуховый… Анюта, слышишь? Холодно будет, закат вон какой зеленушший… слышишь, чего говорю?
***
Все так и было: зеленел горизонт, трепал белье на тонкой веревке холодный ветер, и Азамат никуда не делся. Он ждал у калитки, оперевшись на забор, и смотрел на озеро, так что видны были сначала только его профиль, похожий на какую-то древнетюркскую букву, и смуглая шея с острой запятой кадыка. Затем, на звук моих шагов, он поворачивал голову и дивные его глаза – вот оно, крымское лето, море в жару, виноград «кардинал» на тамошних августовских развалах – глаза эти жмурились и лиловели еще больше от легкого смеха. Ах, как он славно смеялся!
– Анька, – говорил он, – я ж тебя просил, брюки надень, я на мотоцикле сегодня. А платье красивое.
Верно, просил.
Первые звезды над влажной песчаной косой в темном, далеком от городских фонарей небе, тихий волнистый лепет воды, легкость и быстрота, с какой приблизился к нам простеганный тонкой осокой берег, – все это совершенно очаровало меня. Было в таком путешествии что-то от конной прогулки: по узкой тропинке, обняв седока – только с иной скоростью.
И вскоре мы стали выезжать на такие купания ежедневно.
А ведь отец мой, отделавшийся когда-то легким переломом левой руки в одной-единственной аварии на мотоцикле, сказал мне довольно ясно:
– И еще. Кататься на мопедах с пацанами – ни-ни…
Он давно уже ничего не добавлял к этому волшебному слову и не выходил во двор, посмотреть, сдержала ли я свое. Но это не избавило его от возможности как-то раз увидеть, и, более того, узнать меня, несмотря на шлем, который Азамат с предусмотрительностью водрузил на мою лохматую после купания голову.
Началось с того, что Азамат аккуратно обрулил справа нечто большое и серое, с надписью «цемент» и притормозил на красном светофоре, уперевшись смуглой, точно подкованной снегом, ногой в самый край тротуара, – он был в кроссовках, опаздывал на свою волейбольную блажь тем вечером: торопился, нервничал и старался обогнать всех, кого мог.
За секунду до того, как Азамат нажал на газ, я убрала руки с его тоненькой талии и поправила воротник старой, синей, необыкновенно мягкой на ощупь отцовской ковбойки, которую я буквально затаскала в то лето.
По тротуару мимо светофора в это время шагали с работы мой отец и его начальник.
– Молодежь с пляжа едет, – добродушно кивнул начальник на мотоцикл Азамата.
– Моя рубашка, – сказал отец.
***
Лучше не вспоминать, что было тем вечером.
– …Ну неужели охота вот так, непонятно для чего, рисковать своей башкой? Неужели охота в больницу? – напирал на это страшное «охота» под сипение чайника отец. – Или еще куда? Ты знаешь, сколько пьяных на дороге? А на светофоре, думаешь, все едут только на зеленый? Ты же слово дала. Мы для тебя столько сделали… Я думал, тебе можно верить. А ты, из–за какого-то сопляка…
Мама так и не приехала к нам из Москвы тем летом. Сказала – не сможет. А он сказал ей, что не может пока уволиться с завода. И еще о чем-то они говорили, но он ушел с телефоном в прихожую, споткнувшись о провод, и закрыл дверь.
А потом отец с мужиками перекладывал тяжелые брусья на даче − и одно бревно сорвалось ему на руку. Могло быть и хуже, сказал врач, накладывая повязку, но вот кольцо придется распилить и снять… И теперь, когда все удачно и быстро заживало, тоненький след от кольца, эта полоска незагоревшей кожи на безымянном пальце, почему-то пугала больше, чем широкий лиловый синяк, закрывший все косточки его узкой, музыкальной ладони.
***
И оттого, что он знает, что она не приедет, мне стало так плохо, так одиноко, даже как будто хуже, чем если бы я была совсем одна. Он встал, подошел к окну, ссутулившись, посмотрел на улицу и устало обернулся на часы.
– Иди спать.
– Папа, честное слово…
– Иди, не хочу ниче слышать больше. Финита ля комедия.
Было ясно, что он мне не верит. Уж лучше бы ударил. Я вышла в коридор, увидела на диване неоспоримую улику своего преступления, прижалась к ней лицом, вдохнула этот речной воздух, которым еще пахли клетчатые рукава, и заплакала.
***
…Ну разве можно такой вкус назвать мятным? Все в тот день скрывало в себе что-то еще, все хотелось назвать по-другому – ветер за окном, снег, который подтаял на крыше от непредвиденного солнца, шкаф с ворохом летней одежды наверху, яблоко на столе – вещи и явления преподносили мне свои запах, вкус, цвет, звук иначе, чем я привыкла. Почему? Не знаю. Знаю только, что я снова могла видеть, говорить, слышать, ходить, не представляя, когда жизнь кончится. И в этом-то на самом деле и была вся эйфория.
6
А потом наступил новый день, душ заиграл туш, ударив по желтоватой эмали маленькой ванны, и только я приготовилась намылить голову по второму разу, как зазвонил телефон.
– Что скучаем, когда весна такая? – нагло, ласково и знакомо крикнула трубка.
– А-а… Легок на помине, – холодно сказала я, а сама посмотрела на себя в зеркало: с волос капает, рот до ушей, на груди шрам, а уши красные.
– Легок, – охотно согласился Верман. – Чего делала?
– Болела.
– Ну вот! А сейчас?
– А сейчас – не знаю… Сейчас выздоравливаю.
– Выздоравливать хорошо на свежем воздухе.
– Я тоже так думаю.
– Ну, так может в Коломенском, в два часа?
– В два я не успею… Давай в полтретьего.
– Да ты и в полтретьего не успеешь, – сказал Верман магическим голосом, от которого у радиослушательниц бежали мурашки по лопаткам. – И опять я буду ждать тебя, всегда буду ждать тебя.
– Спорим − успею, – сказала я.
– На бутылку шампанского, – быстро предложила трубка. – Давай, жду.
***
Ах, сколько я проплутала в тот первый год по Москве.
Бедные мои туфли.
Меня отправляли на интервью, репортажи и вечера благотворительности, с казенным диктофоном, который больше был похож на знаменитый чемоданчик с ядерной кнопкой, такой же
