много лежит.
Во сне меня преследуют тревожные видения и запах выдохшегося пива.
Родители еще спят, когда я встаю.
На улице уже довольно тепло, хотя еще только восемь. Я спускаюсь с холма, поедая печенье с джемом. Для разнообразия я решил отправиться в лес. Хорошо побыть одному. В городе, в школе я всегда чувствую себя одиноко, хотя постоянно окружен людьми. Но здесь одиночество кажется приятным.
Вдруг я вижу посреди дороги от дома что-то белое – то ли бумажку, то ли пластмасску, сложно сказать. Может, кто-то бросил мусор или ветер принес. Меня неожиданно охватывает ярость. Это мое место, люди не имеют права разбрасывать здесь всякую дрянь. Я быстро бегу подобрать эту штуку.
Легкий бриз приподнимает уголок и переворачивает ее, а потом уносит еще на пару метров дальше по дороге. Я кидаюсь за ней. Подойдя поближе, я понимаю, что это. Дрожащий на ветру квадратик – это фотография, полароид, лежащий лицом вниз. Видимо, мама снова изучала «искусство» дяди Вернона и один из снимков унесло.
Я поднимаю его, горя желанием увидеть, какой из бесплодных фотографических экзерсисов дяди Вернона решил глотнуть свободы. То фото елки с настолько заваленным горизонтом, что дерево как будто пьяное? Или моря, где всю левую часть загораживает большой палец? Или той абсолютно темной фигуры, где ничего не видно, кроме одной яркой точки посередине, похожей на звезду? Мы с мамой решили, что это автопортрет, но только вспышка сама отразилась в зеркале, и ничего не получилось.
Но фото не одно из них.
Белое лицо, освещенное вспышкой: совсем бледное под холодным светом, как на столе в морге. Девочка или мальчик – сложно понять. Ребенок лежит, свернувшись калачиком и уперев кулак в подбородок. На щеке прядь волос – русых или каштановых. Видно ушко – идеальный маленький завиток.
На простынях узор с мишками. На желтой пижаме ракеты, так что можно предположить, что это мальчик. Или нет. Девочки тоже любят ракеты. На маленькое тельце не накинуто одеяло, и меня от этого пронзает страх. Видимо, фотография недавняя. Последнюю неделю по ночам было слишком тепло, чтобы накрываться.
И, похоже, он не всегда приставляет нож к горлу. Не всегда. На фотографии длинное блестящее лезвие расположено прямо перпендикулярно маленькому розовому ушку. Оно почти касается его верхушки и наставлено на то место, где ухо срастается с черепом. Легкое движение, один взмах – и все, ухо отрезано. Я представляю, как оно отрывается от головы, словно кусок розовой сахарной ваты от палочки.
Я убеждаю себя, что это может быть старая фотография. Может, она несколько месяцев пролежала в канаве или застряла в ветках дерева, а сюда ее принесло ветром только вчера.
Но полароид не старый. На его глянцевой поверхности ни царапинки, а изображение четкое и яркое. Белая полоска внизу абсолютно чистая. Очевидно, что это ложная надежда.
Тут же бросаю фото на землю. Но все равно чувствую его у себя в руке. Судорожно соображая, беру камень и прижимаю фотографию к земле. Уголок все еще колышется на слабом морском ветре, но камень неподвижен.
Я бегу вверх по холму, громко зову маму, папу и просто «на помощь».
Они бегут мне навстречу с побелевшими лицами.
– Фотография, – задыхаясь, бормочу я. – Фотография Человека с кинжалом. Лежит там на дороге. Он был здесь!
У мамы сжимаются и кривятся губы:
– Если это шутка, Уайлдер… – Но голос у нее испуганный.
– Ты уверен, чемпион? – спрашивает папа.
– Пойдемте быстрее, – умоляю я. – Пожалуйста!
– Мне нужно быть внимательнее с коленями на таком спуске, – с упреком замечает отец. – Ты же знаешь, Уайлдер.
Когда мы почти у подножья, я вижу, что белый квадрат все еще крепко прижат камнем. Остаток пути я несусь как ненормальный.
У меня возникает неприятное ощущение на кончиках пальцев, когда я медленно переворачиваю полароид. За спиной я слышу сдавленный мамин вздох.
Мишки, ракеты, блестящее лезвие.
Мы вместе с отцом отправляемся в небольшой полицейский участок в Кастине.
– Но я же просто нашел его на дороге! – не переставая повторяю я.
Естественно, на нем остались мои отпечатки, так что у меня их сняли, чтобы исключить из списка подозреваемых. Полицейские спросили отца, прикасался ли он к фотографии. И он пытается вспомнить.
– Я ее трогал? – испуганно спрашивает отец. – Трогал? Уайлдер?
Я тоже не помню. Все мои воспоминания за последнее время совершенно статичны, как застывшие кадры. Набор отдельных ярких моментов. Как стопка полароидов.
У папы они тоже берут отпечатки. Чтобы исключить из списка.
Я думал, это будет увлекательно – побывать в настоящем полицейском участке и поучаствовать в настоящем расследовании. Но когда острое чувство новизны проходит, все оказывается совсем не так. Все очень медленно, скучно и страшно одновременно. Пока меня допрашивают, составляют отчеты, снимают отпечатки и так далее, я могу думать только о ребенке на фотографии. Во всем участке только три или четыре копа – два пожилых мужчины и одна женщина. Я никак не могу удержать в голове их имена.
– Это девчонка Эбботов? – слышу голос одного из них. – Тех, которые сняли на лето дом Салтера?
– Похоже на то.
– Ну да… – говорит тот, что постарше.
Всю дорогу женщина держит перед собой открытый блокнот и время от времени что-то очень быстро в него записывает. Не больше пары слов. Не думаю, что это могут быть комментарии к чему-то важному, что говорим мы или они. Может, она составляет список покупок. Думаю, у полицейских примерно такая же жизнь, как и у всех остальных. Они тоже должны покупать молоко в городском магазине, как и все. Смотреть телевизор по вечерам, целовать своих детей и супругов. Нормальные вещи.
Но я вижу, как женщина-офицер покусывает губу. Ее глаза как два бездонных колодца. Ничего уже не нормально и никогда не будет. Не для нас, потому что мы видели спящую девочку Эбботов. Мы видели эти длинные ресницы, простыню с мишками, доверчиво прижатый к подбородку кулачок. Он заставил нас посмотреть на нее своими глазами, и мы никогда этого не забудем.
