Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 31
Антона Павловича, фотографическое ли, нарисованное.
В рабочем писательском кабинете на стене висело большое графическое изображение Чехова. А кабинет был в контраст — разноцветный, дачный, радующий. Мы задержались в нём особенно долго.
Смотрели фото Константина Георгиевича (узнали, что на известном снимке, где Паустовский подпирает голову рукой, два светлых тома за его спиной — это тома Пришвина).
На полках — издания хозяина дома в разном количестве томов и разных обложках. Рядом с полками — кресло, вельветовое, цвета выцветшей умбры. Стол деревянный, простенький, столешница накрыта листами голубой бумаги, закреплёнными кнопками (признаюсь, оторвала от бумаги крошку-кусочек, запрятала в карман джинсов, потом, правда, не смогла найти).
На столе кувшинчик, но не с цветами, а с шариковыми ручками, простыми, советскими.
Маленькая настольная лампа (я успела пару раз нажать кнопку на ней). Рядом в чемоданчике печатная машинка «Гермес бэби».
Тут же рукопись. Почерк очень непонятный. Константин Георгиевич сам его не разбирал: если не успевал перепечатать написанное, позже не мог вспомнить, что написал.
У стола два плетёных стула, с одной и другой стороны, большое окно, выходящее в сад. На подоконнике горшки с цветами. На дальней стене, за столом, висят фото «любимых и уважаемых людей», среди них Бунин, Пастернак, Марлен Дитрих, другие.
Мы сидели на полу и слушали рассказ.
Я полюбил наркозы стран далёких,
глаза людей, познавших вечный рай…
Вот эти Паустовские наркозы — вот что случилось с нами там.
Галина Алексеевна как-то смешно и неясно называла в рассказе Константина Георгиевича — «СенЮич». Я переспросила её, надеясь, что она произнесёт имя понятнее, но она лишь ответила:
— Он близкий мой человек и мне можно так его называть.
Вот и мне показалось, что я побывала в доме близкого человека. Умирать нам ещё пока рано, но, в целом, Таруса-Париж теперь отмечена отпечатками наших ног, умирать будет не так обидно.
После экскурсии попросились выйти через калитку, и вот тут-то возник вопрос, как же мы вошли. Я пошутила, что прилетели.
Когда вышли — обнимались. Шли в нирване, общались запойно.
А мы ведь, действительно, туда прилетели. Как ветер с реки, словно пчёлы в сад.
***
Мы изучали обращения, но воспитали нежное уважение к профессии:
— Лёша, как ласково можно назвать сантехника Ивана Петровича?
— Сантюша.
РОМАНТИКА И ТЯЖЁЛЫЙ ТРУД
Любое новое пробуждает интерес, посещение любого музея сулит обогащение информацией, а если более того — музейные экспонаты поднимают из недр сознания посетителя положительный опыт, эмоции узнавания, позволяют приобщиться к некой идее, — в этом случае посетителя ждёт не просто просмотр, но какая-то личная новая истина.
Для меня тема электротранспорта, особенно трамваев, многослойна, опыта и единиц воспоминаний, связанных с ней, накоплено много, потому в музее электрического транспорта Санкт-Петербурга я ждала личного эмоционального аттракциона.
Располагается музей на Васильевском острове, экспонаты занимают трамвайное депо, построенное в 1906–1908 годах в архитектурном стиле модерн, — более подходящего сундука для этих сокровищ и не придумать.
Внутри его кирпичного брюха расставлены красные короба вагонов, словно в зелёном свете газовых фонарей пучат блестящие рыбьи глаза «ЛМ-ки», «Брешка»…
Они так заботливо здесь сохраняются, что видятся посетителю исключительно красивыми, тёплыми и уютными, — возникает жгучее желание проехаться в одном из них тотчас и ехать непременно целый день. Начинаешь завидовать кондукторам, работавшим на этих вагонах.
Вздохнув, осознаёшь, что в этом было столько же романтики, сколько тяжёлого труда.
Каково было работать кондукторам в этих разномастных вагонах-аквариумах, во все сезоны, во все времена? Знать все площади города, улицы и переулки, все театры, вокзалы, церкви и рынки. И не только знать по названиям, но и суметь рассказать, как к ним проехать, — в этом отношении тягаться с кондукторами могли только извозчики.
С утра до позднего вечера: скрежет трамваев, выползающих на рассвете из железных ворот, кислый запах меди из тяжёлой кондукторской сумки, натирающей плечо, голоса ремесленников, огородников, молочниц…
За рамами окон — марево осеннего дождя: в вагоне тусклый свет и словно горький лиственный запах. Тут же мерещится зябкий сквозняк, «липкая грязь на полах, засыпанных обрывками билетов, прелый запах мокрой одежды и слезящиеся окна», — описанные Паустовским-вагоновожатым.
Привычка пассажиров налеплять на окна старые раскисшие билеты и рисовать пальцем на потном стекле носатые рожи — жива по сей день во всех городах. Что же ещё делать, коли в вагоне воспрещено курить, сорить и плевать? Вон, табличка висит. На мокрое окно — приклеить билет, к замёрзшему — пристудить. И в разные дни недели — билеты разноцветные.
Смотришь: а этот ещё со вчера в вагоне катается, ты его по усталости пропустил.
Нет-нет да звякнет серебро или прошуршит денежная бумажка, а поверх шелеста — трамвайный острый звонок.
Начиналась улица у пяти углов,
А кончалась улица у больших садов.
Вся она истоптана крепко лошадьми,
Вся она исхожена дочерна людьми.
Это вместе с нами едет Мандельштам. И сразу легко представляется, как на открытую площадку вагона лезет шоколадная лошадиная морда. Э, куда, безбилетная!
И всё вокруг вертится, вертится: люди-лошади-копейки-билеты, зима-весна-лето-осень…
А за трамвайными вагонами выстроились разноцветные, как трамвайные билеты, троллейбусы.
На троллейбусном диване меня ждут совершенно личные, детские воспоминания: между ног протягивается шарф весеннего сквозняка из открытой двери-гармошки, он приносит порцию неразборчивых детских возгласов и смеха, я смотрю в окно и вижу только то, что за окном, по-детски не думая о заботах.
Когда выйду на своей остановке, пойду медленно: втайне от всех нужно успеть прожевать счастливый билетик, безвкусный, сухой, медленно намокающий от слюны; сможешь проглотить — определённо заслужишь подарок судьбы.
Действительно, пора выходить.
Покидаю депо с ощущением не посещения музея, — но полноценного перемещения во времени и временах. В спину вполне реалистично голосит трамвайный звонок.
***
На железном павильоне остановки множество объявлений. Бумажное полотно пестрит, взгляд успевает выхватить один квадрат:
«Продам ВАЗ. Рабочая лошадка, двигатель инжекторный. Продажа от собственника! Перекуп не беспокоить! Очень выносливый АВТО. Торг возможен. Сергей».
Текст выведен крупно, витиевато, старательно. Очевидно, что ВАЗ от Сергея — не просто ВАЗ. И сразу хочется купить.
ВЕЧНАЯ САХАРНИЦА
Не было бы счастья, да безработица помогла.
Недавно я уволилась и окуклилась в четырёх стенах. Никогда прежде я не проводила столько времени дома, никогда прежде так не объединялась с его пространством. А сейчас — почти двадцать четыре часа, и почти — воедино.
Как только я выпала из колеса «работа-дом-работа», как только отказалась от частых поездок, от выходов и выходок (когда от усталости доходишь до безразличия и кидаешь
Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 31
