чувствовал, что призван повелевать, возноситься мгновенно, самолично утвердить себя наперекор ненавистному цивилизованному обществу и собственными руками устроить свою судьбу по-своему, соединив отвагу и преступление, власть и своеволие. Позднее он был призван в Андскую армию[185] и записан в Отряд конных гренадеров[186]. Лейтенант Гарсиа взял его к себе в помощники, но очень скоро славное войско из-за дезертирства начало таять. Впоследствии Кирога, как Росас и как все эти змеи, что взросли в тени лавров, осеняющих родину, выделялся ненавистью к офицерам армии, сражавшейся за независимость,— оба они устроили кровавую баню борцам революции.
Бежав из Буэнос-Айреса, Факундо с тремя товарищами скитается по провинциям. Отряд сельской полиции настигает их; Факундо принимает бой и ведет настоящее сражение, исход которого остается неясным до тех пор, пока он не убивает четырех или пятерых противников; затем он снова пускается в путь, ножом прокладывая себе дорогу через заслоны, что встречаются ему до самого Сан-Луиса. Впоследствии ему придется проделать тот же путь с горсткой гаучо и рассеивать уже целые армии, продвигаясь к Сьюдаделе, известной цитадели у Тукумана[187], и сметая последние оплоты Республики и гражданских порядков.
Вновь появляется Факундо в родительском доме в Лос-Льяносе. К этому времени относится одно событие, достоверность которого ни у кого не вызывает сомнения. Тем не менее автор одной из рукописей, находящихся в моем распоряжении, пишет об этом следующее: «Мне неизвестно, что Кирога когда-либо пытался отнять у родителей деньги силой». Вопреки всеобщему мнению, я рискну разделить его суждение, иначе все это было бы совершенно невероятно! Рассказывают, что отец отказался дать Факундо сумму, которую он просил, и тот улучил момент, когда отец и мать отдыхали во время сьесты, запер на засов комнату, где они спали, и поджег соломенную крышу, какими обыкновенно покрывают дома в Лос-Льяносе[188].
Достоверно известно лишь то, что отец Факундо обратился однажды к властям Ла-Риохи с просьбой задержать и усмирить его, а Факундо, прежде чем сбежать из Лос-Льяноса, приехал в Ла-Риоху, где случайно оказался отец, неожиданно представ перед ним, дал ему пощечину и со словами: «Вы хотели моего ареста? Вот вам, ищите теперь ветра в поле!», вскочил на коня и галопом умчался в пампу. Через год он вновь появился в отцовском доме, бросился в ноги оскорбленному отцу, они оба, обнявшись, зарыдали, и после раскаяний сына и признания отцом своей вины мир, пусть непрочный, хрупкий, был восстановлен.
Неуправляемость его характера и стихийность его поступков не меняются: дороги, игорные дома, пампа — всюду новые преступления, новые кровавые ссоры и стычки; наконец, это делается невыносимым для всех, и его положение становится опасным. Тогда великая мысль захватывает его душу, и он без стеснения объявляет о ней. Дезертир из полка Аррибеньос, солдат Отряда конных гренадеров, не пожелавший добыть себе славу при Чакабуко[189] или Майну[190], решает вступить в вольницу-монтонеру Рамиреса[191], отколовшуюся от армии Артигаса. Преступления Рамиреса и его ненависть к городам, которым он объявил войну, сделали его известным, известность докатилась уже до Лос-Льяноса и внушала ужас властям. Факундо отправляется навстречу пиратам пампы, и, видимо, обеспокоенные соотечественники, знающие, каковы его характер и устремления, и понимающие, как усилит его поддержка этих вандалов, предупреждают власти провинции Сан-Луис, где он должен объявиться, о его дьявольских намерениях. Тогдашний губернатор Дюпуи (1818) приказывает схватить его, и на время он теряется среди заключенных городской тюрьмы. Однако этой тюрьме Сан-Луиса суждено было стать первой ступенькой на пути к той вершине, на которой он оказался впоследствии. Сан-Мартин отправил в Сан-Луис большое число испанских офицеров различных чинов, из тех, что были взяты в плен в Чили. То ли настрадавшись от лишений и унижений, то ли надеясь на возможность соединиться вновь с испанской армией, пленники подняли восстание и выпустили уголовников, чтобы легче было вместе осуществить побег. Факундо находился среди уголовных преступников, и, едва почувствовав себя свободным, вскидывает железный прут, которым крепятся кандалы, и разбивает голову только что освободившему его испанцу; орудуя таким образом, продвигается он сквозь толпу мятежников, оставляя позади широкую улицу, усеянную трупами. По другим сведениям, он прокладывал себе путь штыком, и было не более трех убитых. Но сам Кирога всегда рассказывал о железном пруте и о четырнадцати убитых. Наверное, это как раз тот случай, когда народная поэтическая фантазия стремится приукрасить героев, наделенных недюжинной физической силой,— ведь ими так восхищается народ; быть может, история с прутом — это аргентинский вариант истории Самсона — библейского Геркулеса, который орудовал ослиной челюстью. Но Факундо признавал эту версию, звучавшую в согласии с его идеалом, как горн славы. Так или иначе, использовал он прут или штык, вместе с солдатами и заключенными, воодушевленными его примером, ему удалось подавить мятеж, смелыми действиями оправдать себя перед обществом и стать под его защиту. Имя Факундо зазвучало по всей стране, отмытое, правда, кровью от того позора, что его покрывал. В ореоле славы Факундо возвращается в Ла-Риоху и похваляется в Лос-Льяносе перед гаучо верительными грамотами, узаконивающими тот ужас, что уже начинает вселять его имя; ведь есть нечто внушительное, вызывающее смирение и покорность в увенчанном наградами убийце, погубившем сразу четырнадцать душ.
На этом заканчивается частная жизнь Кироги — в этой повести я опустил длинный перечень событий, обнаруживающих его скверный характер, дурное воспитание и жестокие, кровожадные инстинкты, ему свойственные. Я рассказал лишь о тех случаях, что поясняют обстоятельства, при которых из сходных, в сущности, элементов, хотя и в разных сочетаниях, возникает тип каудильо пампы, задушивших в конце концов цивилизацию городов; эти черты целиком воплотились позднее в Росасе, законодателе той татарской цивилизации, что бахвалится своей неприязнью к цивилизации европейской, невежеством и жестокостью, доселе неведомыми Истории.
Остается отметить кое-что еще в характере и в натуре этого оплота федерализма. Малограмотный человек, друг детства и юности Кироги, который сообщил многое из того, о чем рассказано здесь, позволил включить в мои записки следующие интересные данные об этом периоде его жизни: «— он не был грабителем до того, пока не стал фигурой общественного значения; — никогда не воровал, даже в случае крайней нужды; — он не просто любил стычки, но платил за возможность схлестнуться с кем-нибудь и оскорбить самого видного человека; — он испытывал большую неприязнь к приличным людям; — никогда не пил опьяняющих напитков; — юношей был очень замкнут и стремился не только вселить страх, но и привести в ужас, и для этого внушал своим доверенным, что ему помогают
