У него есть княжна,
у него персияночка, войско да сабля-жена!
И тебе ли болеть всей Россиею? Всею страною?
Не пророчица – баба!
Сидела бы в монастыре,
вышивала бы, шила, ужо у нас щи да картоха…»
«Нет, о, люди, на печке привольно лишь телу. Но плохо
огневице-душе.» Отвечала Алёна: «Я б сдохла
от тоски на заре!»
Ах, ты пижма моя, золотая трава, приневоль,
ах, ты цвет ярко рыжий мадонн огнекрылых в Париже.
Кабы миру, земле нашей, кабы пуховую соль,
но воительницам не по духу, иное им ближе.
И не так, как сейчас, пошумели бы да разошлись.
Кто в Украйну, кто в Польшу, в Прибалтику в тёплые дали.
Арзамасья Алёна – ей смерть!
Восходить на пожаре…
Как огонь её тело лизал, как вонзался в угаре,
как уголья чадили, крестили багряную высь.
А я трогаю землю: там пот и безумье эпох,
там Аленина кровь просочилась в песок да суглинок!
Мне в ладонь. Леденящая! Рвёт из груди моей вздох:
это птица кричит.
Это клонится к травам рябина.
На каком говорить мне на русском святом языке,
языке пепелищ, языками воды со страною?
И невольно я руки тяну: вижу, тянутся руки к руке,
как объятья веков, что смыкаются мне за спиною.
***
Только вечер: вино, хлеб, стихи, нужный – он!
Тот, который ушёл, было так: буря к буре.
Говорил, что влюблён. Да, конечно, влюблён.
И ещё, может, любит де-юре
и де-факто. Такая любовь. Проще мне
камни, шпалы таскать – вспухли нежные вены.
И такая любовь, как предательский зверь
всей груди расшатавший мне стены.
Всей груди моей крепость разрушивший и
укрепления.
Пал, сломлен, солнечный город.
Разбомблённый, растерзанный до полыньи,
до руины раздавленной, голой.
Проще вечера ждать, чем с тобой говорить,
камнетёсом выдалбливать в камнях и в скалах
новый город с гигантскою нишей внутри.
Вот и я бы тесала, тесала.
До медовых, до яблоневых, травяных,
до рябиновых, ягодных, до сладкой ваты,
до янтарных, рубиновых, до гвоздяных
телефонных звонков виноватых.
Словно можно с другими тебе изменять.
Словно можно молочную, детскую кожу
мне выгуливать. Ты – не понявший меня,
не принявший, не вникший, достать как? Вморожен
ты в грудную пробоину. Чуть зарастёт
и опять кровоточит душевная рана.
Ты – обманная вера моя, кровь и пот,
ты – легчайше тяжелая ноша, нирвана.
Без тебя я, как без половины себя.
Вот представь: половина руки, глаз и тела.
Звонарями бессонниц…сама так хотела –
Микеланджело глупый! Роден сентября!
Камнетёс – я! Кайло, молот, куча вранья,
в оперенье синицевом от журавля!
Только вечер один, повечерняя жизнь:
как чистилище, выгиб и атомный взрыв –
окончательный! Словно контрольным, чтоб вниз,
в тарарам (я же не говорила: «Вернись!»
ибо вновь: корвалол, валерьянка, надрыв!)
Утром опустошение (волосы рви!),
днём совсем никакая – наверно, напьюсь.
Только вечер один этой горькой любви.
А внутри разрывает запястье мне пульс…
***
Он звал не меня, но я слышала: «Мама!»
сквозь визг миномёта, сквозь взрывы, сквозь вой.
Пошли в рукопашную, падали в ямы.
И снова вставали. Шёл бой!
Как быть высотой. Как шестою быть ротой?
За нами Москва и всегда, и везде.
Он звал. Он кричал раз, наверное, в сотый
последнее «Мама!» там, на высоте.
И как тут не вспомнить мне то, как рожала?
И фразу извечную, женскую мне
из сердца, как вырвать? В Чечне, на войне
погибли солдаты, полив кровью алой
гористую землю. И я повторяла.
Весь день повторяла. Всю ночь повторяла.
И буду твердить до скончания дней:
– Сыночек, сыночек, тебя нет родней!
…Рожала.
Хрипела.
Начать бы сначала.
Нам женщинам русским рожать сыновей.
Плечистых. И рослых. Взгляните на фото!
В Аргунском ущелье деревья, болото,
трава по колено, кусты и бугры.
Он звал. Слово «мама» шептал до поры:
– Вот кровь оросит почву, станет горою,
а ноги сплетутся, что кроны деревьев
и станут корнями, срастутся с землю,
и кости смешаются с глиной седою, –
Шептал так солдат, телом всем леденея, –
И всё станет мною.
Весь мир станет мною!
Услышь меня, мама!
– Я слышу, я слышу.
Пишу эти строки – и слёзы рекою.
Но как нам спасти, уберечь как мальчишек?
Читаю я список погибших. Весь. Скопом.
Дивеево рядом. И град Балахнинский.
В Дивеево Зайцев Андрей народился.
Роман Пискунов из Сокольского родом.
Губернии Нижегородской. Всех жалко.
Ко мне прорывается крик: «Мама! Мама!»
Он хрупкий весною, как будто фиалка.
Но всё же сквозь щебень. Но всё же сквозь мрамор.
Зарайск. 1237 год
Монолог княгини Евпраксии:
Ноябрь течёт дождями стылыми, снегами,
Не ходи, не ходи туда, одумайся!
Кто говорит: «Ноябрь мой месяц!» – застынет в камень,
в ветки растений, в иглы ежей, кости русские.
Кто говорит так, кому полномочия дадены?
Так прижимает княгиня Евпраксия сына Иванушку:
– Как мне отмыться от сих наговоров, от гадины?
Горе заесть как? Какую испечь с маком шанежку?
Чем мне запить, то ль водой ключевою, колодезной?
Тьма наступает.
Метели колючие розданы.
Кто говорит, что ноябрь – это их месяц, розгами
все их слова!
Как мне душно!
О, как нынче поздно мне,
что-то исправить! И время вернуть, что утрачено.
…Сына пригрудно обняв, подхожу к краю терема,
на колокольню, повыше взбираюсь. И снег, точно ячневый,
белый такой, повдоль улицы крошится, дерева.
Бабы кричат, громко лает у лавки собачина.
Девки за мною. И ключница. Старица. Матушка.
Руки слабы – удержать меня. Тельцем я скрученным,
лисьим, как будто лежу, сын со мной тоже, рядышком!
Слева! Родимый! Разбились мы оба – мы пятнышки.
Не побеждённые мы! Не склонённые! И не разлучные.
В плен не сдались хан-Батыю – татарскому своднику.
Не продала своё тело я в рабство и родину.
«Патриотизм» – это слово из века не нашего,
а из осьмнадцатого, посчитай как столетия.
Но есть огромный свет.
Есть воспитание княжие.
И времена для познаний.
…Кормила бы кашею
сына. По ложечке – кушай, дитя малолетнее.
И молоком бы поила. Ржаные колосья бы
нам подарили хлеба, что по пояс – медовые!
Птиц бы кормить нам с сыночком, что возле окосья,
белых зигзиц и орехи крошить бы кедровые.
Но, нет! Лежим мы телами прижавшись, бедовые.
И голоса слышим, что прорастают часовнею,
башней растут! Белой музыкой. Музыку слышишь ты?
Кренится, рвётся по небу над кровлей, над крышею.
Музыка тоже пропитана
словно бы кровью
да над Зарайском, Рязанью, над всею Москвою.
Так вот погибнуть за родину, в
