пекло, в нутро её,
в шар весь земной мне погибнуть назначено.
В Русь мою! В звезды погибнуть! И снег нынче ячневый.
Этот ноябрь в меня словно бы весь всколошмаченный.
Плакать не надо, народ мой, лежу, вижу небо я.
Синее-синее. Чистое. Небо победное.
Здесь родничок из земли, где икона, поднимется!
Чудотворящий! Лечебный! Вам пить – не насытиться.
Руки прикладывать к вещей земле. Течь вам именем
да по реке, где глубины да красные рыбицы.
Щуки да окуни, язи, плотва, ловля знатная.
А я – история, крест и судьба моя ратная.
Так на костёр нас возводят, хотя не колдуньи мы,
на поруганье бросают, хоть телом мы светлые.
Но не бывать тому! Не победить вам Корсуни и
не захватить Херсонес. Наяву, в яви, всуе ли.
Ни в ноябре. Ни зимой. Ни весною. Ни летом ли.
Брысь, окаянные! Пальцы свои уберите вы.
Солнце целую очами своими незрячими.
Быть нападавшим не трудно. Трудней победителем,
небом медлительным,
правды молителем,
веры носителем.
Как поступить мне иначе? Но нет, не смогла бы иначе я!
СОЗЕРЦАНИЯ: ДИТЯ
Встать бы. Умыться. Дитя бы прижать мне к груди.
Дочь! Я больна. За окном снег – наотмашь, дожди.
Бьётся, как дождь пульс под кожей, который в окно,
пульсом – весь город и площадь, небес волокно.
Маленькая ты моя, я шепчу у постели…
Дочь, а ты выросла, что же я про колыбели,
мне завернуть бы, укутать, прижать всё равно…
Дитятко ты моё! Куклы, игрушки твои.
Дочь, я больна, от своей задыхаюсь любви,
температура под сорок. Всё тело болит.
И вся страна моя, родина: немощь, то спид, то ковид.
Так я болею, дитя, посчитай, пятый год,
так же страна заболела, мой светлый народ
болен расколом, раздором, раздраем, быльём,
красным и белым, а кто-то раздет – до испод,
лезет вражда пьяной женщиной, громко поёт,
так изнутри выжигают нас, словно огнём.
И огнь во мне. Ты звонишь, пишешь мне смс:
– Мам, не болей!
– Я больна, но не телом: в нём вес,
то, для чего покупаю я много вещей,
то, в чём зачато дитя моё – песнь, небо, крест,
то, что есть смысл моих мышц, кровотока, костей…
Что же болит у меня? Ничего, пью я валокордин.
Может быть, печень? О, нет, я же не Прометей.
– Дочь! Так обнять бы… И чтоб ни один из мужчин
не причинил тебе боли, как тот прохиндей,
щит я тебе сколотила бы из панацей,
сколько бы есть, все тебе раздала я кровей.
– Мам, не болей!
Бьётся пульсом моим небо и,
космосом бьётся в объём сверхобъёмной любви.
Что же иду я, молочную кашу варю,
что же иду я за детской едою тебе?
– Мам, докурю сигарету. Затем к октябрю,
может, приеду к тебе, ноябрю, декабрю,
в марте, апреле, в июне, скорей в январе!
…Холодно, холодно, зябко мне и горячо.
Дочь мне обнять бы…прижаться, уткнуться в плечо.
Детский рисунок твой: круг, елки, солнце, квадрат.
Все-то созвездья и солнца, и луны болят.
Выйду я в сад, притворившись синицей моей
громко чирикнул воробышек мне: «Не болей!»
И колыбелька плывет из давнишнего сна.
– Спи уже, дитятко.
Я не больна.
Не больна.
***
Герострат, поджигающий «Храм чужого голоса»,
чиркает спичками. Кидает солому.
Исчадье пожара – гремучие соллюксы
подобны закону цикличному Ома.
Герострат поджигающий! О, ты безумен.
Ты – разоблачающий. Гнев в тебе плещет.
Твой храм – бумазейный. Он равен по сумме
истерикам женщин.
Во мне не ищи отголосков чужого:
своим я наполнена голосом певчим
в три горла! Я – вся эти горла! Что снова
лужёные! Выкрикнуть есть чем!
И вымолить есть чем! И выплакать есть чем!
Своим же – своё, что живому – живого!
Когда возношусь к Иоанну Предтече,
когда дорастаю до высшего слова!
Гортань, что кровавит моё исчисленье.
Гортань моя пахнет тогда хлебным колосом.
О, «Храм моего неизменного голоса»!
Какие распятья в нём!
Все – на колени!
Старухи, чьи юбки длинны, все в оборках.
Подруги, чьи лица сегодня безгрешны.
Чьи спины белужьи мелькают в кофтёнках.
Все!
Все на колени!
Все!
Все неутешны!
О, сколько гвоздей вбили вы в мои звуки!
В распятые хрипы!
Я голос раздела
до каждого слога! Сердечного стука!
О, храм мой пронзительный! Солнечно-белый!
Пусть все Геростраты поют пепелища!
Зовут пепелища! Несут запах гари!
Чужое пускай, словно стая не ищет,
голодная, волчья, где твари по паре.
Мне кредо сегодня – познанья и знанья!
Где ваши погибели. Наших не будет.
Безумный Нерон – в Риме! А не в Рязани.
В Москве Берлиоз с головою на блюде
А вы… впрочем, мне ли топить ваше масло?
А вы… впрочем, мне ли судить Герострата?
Мне так нынче ясно, парнасно, пегасно.
И места под солнцем – всем хватит.
***
Когда мстить неразумным хазарам идёшь
по открытому стрелам, щемящему полю,
мне тебя не спасти! Пульса нет. Только дождь.
Лишь могу дать слезам своим волю.
И намокла рубаха до нитки.
Такой
нарождаются в схватках из чрева родимой
доброй матушки! Вот он – мой крик родовой,
с перерезанной – вот я – лежу пуповиной.
Потому в этих всполохах жарким – огнём.
Потому в этих всполохах жарких –
жнивьём
восклицаю: не мсти неразумным хазарам,
ибо тоже вернутся они к нам с мечом
по дорогам протоптанным, старым.
Через сто, через тысячу родин и лет
отомстить отомстившим вернутся след в след.
Не тогда, когда Вещий Олег сгибнул днём,
не тогда, как укушен змеёй под конём.
А сегодня для ратных побед.
Нет биенья, лишь дождь под запястьем моим,
там, под тонкою кожей его не найдёшь,
там под тонкою кожей рубец бьётся сплошь.
Не хочу больше мести
тебе, себе, им.
Что мы знаем о них? Кто они? Как они?
Из каких Палестин, что преданье гласит.
Территория плова: лён, рожь, ячмени,
вот одежда и древний, как сон, алфавит.
Саваиры, татары, бакрийцы. Племен
и родов от каких они, с Волги-реки?
Говорят, что иранцы они, кипчаки,
что мы знаем о них сквозь Олеговый стон?
А кому нынче дань я, скажите, плачу?
Штраф, проценты с таможни, плачу я налог?
Не тому ль Каганату Хазарскому? Чуть
до весны доживешь: письма через порог.
За машину, за дом, за ремонты дорог.
Что же смертно-то как? Ты бессмертьем продрог.
Обречённая, гиблая – камнем мне в бок,
и стрелою в затылок, и в крылья – щипок.
Я и, мертвая, им – неразумным –
