class="v">Молил тебя, судьба, чтоб ловля и пальба
смягчили пламень сердца.
Но сам я в западне: огонь сумел во мне
лишь ярче разгореться.
Беседу с ней веду, когда один бреду
ущельем, рощей, чащей.
Везде чудесный вид — лишь Юлия сквозит
в душе моей кипящей.
Куда ни глянь — видна очам она одна,
с ее красой летящей.
Сей лик горит во мне, в сердечной глубине
по воле Купидона.
Алмазный идеал он в сердце начертал
давно, во время оно.
Но мне велит и впредь на дивный лик смотреть,
терзаться исступленно.
Прелестнице иной, что бегает за мной,
скажу, что все напрасно.
Для Юлии венец готовил сам творец
премудро, беспристрастно.
На свете лишь она гармонии полна,
воистину прекрасна.
О, пагубная страсть! Меня сжигаешь всласть,
со всей тщетой земною.
Но пламень мой святой не шлешь влюбленной той,
что следует за мною! —
Для той огонь храня, кто смотрит на меня
твердыней ледяною.
Суров любви закон, я на смерть осужден,
но должен покориться.
Знай, Юлия, что я — для ног твоих скамья,
а ты — моя царица!
Всю тяжесть мук и слез я с радостью пронес —
пускай блаженство длится!
Как легкий мотылек летит на огонек,
где свечка золотая,
И жизни Божий дар бросает прямо в жар,
как будто в двери рая,
Так сердце мчится к ней, близ Юлии моей
от радости сгорая.
Хоть молния очей и гром ее речей
мне гибель обещали,
Такую красоту, любовь и чистоту
увижу я едва ли.
И я в кромешный ад готов за нежный взгляд —
но все ж меня изгнали!
О, будь что будет! Пусть меня терзает грусть
от страсти неизменной.
Воздай мне, Всеблагой, наградой дорогой,
как Юлия, бесценной:
Пусть милая в веках — во мне, в моих стихах —
останется нетленной!
Довольно мне страдать, о Юлии рыдать,
пылая, холодея,
Томясь в чужой стране, летая на коне
по всей земле Эрдея!
И вот что я скажу: ни строчки не сложу
о Юлии нигде я!
(В. Леванский)
Се — конец песен, сочиненных о Юлии.
ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТОЕ
Пришла другая: на имя Жофи[79]
На ту же мелодию
Опять средь бела дня подстерегла меня,
тайком прокралась в душу
Коварная любовь: пылает сердце вновь,
томленье разум сушит,
Как рыба на песке, я трепещу в тоске,
терзаемый удушьем.
С той девой мы давно знакомы были, но
не знал я и не ведал,
Что чистый этот лик не радость мне сулит —
лишь горести и беды,
Что, сколько я ни тщусь, в любови не дождусь
награды и победы.
Она всегда одна, в себя погружена.
Под темною фатою
Серьезен, ясен взгляд, ланиты же горят
румяной красотою.
Вот только каждый раз не прятала бы глаз,
здороваясь со мною!
Фетида мне судья, вполне согласен я,
что деву при крещенье
Софией нарекли: ведь имя ей нашли,
вне всякого сомненья,
Чтоб мудростью своей сражала всех людей
она без исключенья.[80]
И вот, мои друзья, забота у меня
одна осталась ныне:
Как мне найти пути, чтоб к сердцу подойти
ее, моей богини,
И, прикоснувшись, вмиг извлечь любви родник,
как Моисей в пустыне.
Я стих сей сочинял, когда июнь стоял
с кострами от заката.
О Жофи я мечтал, по ней я тосковал,
скупые слезы прятал.
А на дворе был год тысяча пятисот
восемьдесят девятый.
(Ю. Гусев)
ШЕСТИДЕСЯТОЕ
Сочиненное о Жужанне и Анне-Марии из Вены
На мелодию «Doklei sem se divicicom bila»[81] или на мелодию польской песни «А pod liesem»[82]
В далекой Вене девушка живет
На Тифенграб, где вязы у ворот,[83]
Жужанною родня ее зовет,
Она, как роза вешняя, цветет
И ранит без конца
Поклонников сердца,
Отказывая им который год.
Есть у нее красавица-сестра,
Природа к ней не менее щедра,
Вздыхателей измучила хандра:
Зубов жемчужных чистая игра,
И музыка речей,
И жаркий блеск очей —
Все говорило: замуж ей пора!
Однажды с другом мы вошли во двор
И встретили гуляющих сестер.
Мы завели учтивый разговор.
Товарищ мой зажегся, как костер,
И я не отставал,
Я сердцем изнывал —
Мы каждый день бывали там с тех пор.
Мы, взявшись за руки, вступили в дом,
Уютным показался он гнездом,
Любовь кипела в сердце молодом,
Я бурю страсти сдерживал с трудом.
Влюбленный нас поймет
Мы собирали мед
С цветов, горевших девичьим стыдом.
Шуршанье шёлка, веера, духи,
Пленили нас невинные грехи,
Пьянели мы от милой чепухи
И трепетали, точно женихи,
Веселье, танцы, смех,
Безумие утех,
Но пусть об этом помолчат стихи.
В церковный праздник, в день его восьмой,
Покончив с радостною кутерьмой,
При расставанье с пожоньской корчмой,
Под звуки песни стих слагался мой.
Я в тысячу пятьсот
Восьмидесятый год
Жужжанну вспомнил на пути домой.
(Р. Дубровкин)
ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВОЕ
Солдатская песня
In laudem confiniorum[84]
На мелодию «Лишь тоска и горе»
Гей, витязи, ей, ей, на свете нет милей
земли, чем пограничье!
