class="p1">— Ну, что ж! Можешь собираться во-свояси!
Катя очень привыкла к людям и ей было жалко расстаться с доктором, с Татьяной Петровной, со своими соседками.
Но мысль увидать снова Петю заставляла ее сердце так радостно биться, что Кате было даже как-то стыдно перед всеми, с кем она прощалась. Уж очень веселое получалось прощание. Но доктор, угадав ее мысли, сказал улыбаясь:
— Ты не стесняйся. Мы привыкли. Приходят к нам — плачут, уходят — смеются. Такое уж наше дело.
Татьяна Петровна выдала Кате все ее вещи и отобрала больничные.
— А вот это не знаю, что… Ладанка, что ли, какая.
— Да, это мне тетя повесила, чтоб болезнь не приставала.
— Не очень-то тебя твоя ладанка охранила. Лучше бы чем ладанки-то придумывать, вшей бы не разводили. А это пояс, что ли?
— Да, пояс… Он мне не нужен.
— Да нет уж, бери…
Катя взяла пояс, но в душе твердо решила больше его никогда не надевать. Если тетка рассердится на нее — пусть. Катя тогда уйдет от нее вместе с Петей и поищет себе работу. Вообще за время пребывания в больнице Катя как-то иначе стала представлять себе жизнь. Все ей теперь казалось совершенно простым и легким. В Москве да не найти работы. Вот пустяки.
Катя пошла по яркому снегу, который приятно скрипел под ногами.
Дойдя до леса, обернулась в последний раз на больницу. А ведь, пожалуй, и лучше, что она заболела. До болезни она была куда слабее и трусливее.
Кирпичные корпуса стояли спокойно, розовые от морозного солнца. Неужели все уходят отсюда такими счастливыми? Милый Петя. Как он ей обрадуется. Как протянет к ней ручки. Вот будет счастье.
И Катя побежала по лесу.
До станции было версты две. Когда Катя подходила к кассе, вдали уже свистел поезд. И у кассы и в вагоне было очень свободно. Был канун праздника, никто не ехал в Москву. Очень удобно. Впрочем, отныне в жизни все должно удаваться.
От вокзала Катя почти бегом дошла до дому. С непривычки у нее дрожали ноги. Правда, путь был не близкий. Наступила ночь.
У калитки Катя даже остановилась, так волновала ее мысль увидать Петю. Но волнение это было радостно.
Взойдя на крыльцо, она дернула за ручку звонка.
Послышались знакомые Зинины шаги и лязг замка.
Дверь отворилась.
— Здравствуй, Зиночка.
В ответ раздался испуганный крик.
Зина бросилась к себе в комнату, оставив дверь настежь.
Катя очень удивилась такому странному приему.
Она вошла в дом, заперла за собой дверь и, шаря в темноте руками, пошла по коридору.
— Тетя Варя! — позвала она.
Никто не ответил.
На двери висел замок.
— Зина! А, Зина!
Опять никакого ответа.
— Зина, где ты?
В коридор упала полоска света. Зина стояла на пороге своей комнаты и испуганно глядела на Катю.
— Ты разве живая?
— Конечно, живая. Я тифом болела, а теперь поправилась.
— Ну-у?
Зина радостно, но еще немного робко подошла к Кате и тронула ее за руку.
— А я об тебе плакала.
— А тетя где?
— Ее нет.
— На рынок ушла! А Петя?
— И Пети нет!
— А где ж он?..
— Да ведь они из Москвы уже месяц как уехали.
Катя из всех сил сжала себе сердце. Словно боялась выпустить из груди ту недавнюю «больничную» бодрость.
— Куда уехали?
Она сразу приготовилась к самому худшему. И все-таки ей стало невыносимо тяжело, когда Зина ответила:
— Неизвестно! Никто не знает! А комнату теперь один служащий населяет.
— Неужели… никто не знает?
— Сразу собралась и уехала. Она письмо какое-то получила… А тут еще этот Рвач приходил. Убить грозился.
Зина со страхом огляделась.
— Такой разбойник… Варвара Петровна никому ничего не сказывала. Уехала совсем внезапно. Ну, а ты-то? Ты где была?…
— В больнице… тифом болела.
Катя села на Зинину кровать и задумчиво поглядела на окно.
В комнате было тихо и тесно, но там за окном чернел огромный вечно гудящий, беспокойный мир, и где-то в этом мире затерялся теперь Петя. Как его найти? Где искать? Кого спросить?
— Ты не плачь, — сказала Зина.
— Я и не плачу. Искать надо, а не плакать… Вот только как его искать. Неужели она так никому ничего и не сказала.
— Никому. А ведь про тебя мы все думали, что ты умерла.
В это время звякнул звонок, и Зина пошла отпирать.
Пришел ее отец, Иван Петрович. В сенях он долго громыхал санками, потом вошел в комнату, бережно неся перед собой мешок с гитарой.
Зина внесла несколько мешочков с продуктами.
— А, — сказал Иван Петрович чуть заплетающимся языком, он был немного пьян, — воскресшая из мертвых… Приветствую и поздравляю, ибо жизнь есть сладчайший дар богов… О, люди, не цените вы сего дара и постоянно обесцениваете его враждою и злобою… Поздравляю тебя, девочка, поздравляю.
Затем он обвел комнату взглядом и указал рукою на стоявший в углу дубовый стул.
— Ты, мой старый товарищ, ты свидетель моей юности, предназначен сегодня согреть мое дряхлое тело, став благородною жертвою огненной стихии… Пробил твой час… Черным дымом разлетишься ты по ночному небу… А когда-то бывало, взобравшись на тебя с ногами, слушал я сказки бабушки Екатерины Гурьевны, пока наконец не засыпал.
Он вынул из стола фотографическую карточку, изображающую семилетнего мальчика, и показал ее стулу.
— Узнаешь? — спросил он.
— Папа, — тихо сказала Зина, — ты зачем это опять самогон пил.
— По недоумию, дочь, по недоумию… Налили, а я выпил… Еще налили, я еще… Ну и дырбулызнул…
Он взял пилу и принялся пилить стул.
Когда в печке зашумело пламя, он вынул гитару и начал наигрывать грустные, переливчатые вариации.
Опять казалось, что плывешь в лодке по широкой-широкой реке. На зеленых лугах пасутся стада, на пригорке лепится деревушка, а вдали тянется темный дремучий лес и белые облака сбились над ним в огромные груды ваты.
Дзынь…
Сразу пропали и луга и облака и лес…
Лопнула струна.
Иван Петрович покачал головою.
— Не хочешь меня сегодня до конца утешить, своенравное существо.
Он положил гитару и стал возиться со струною.
— У Кати тиф был сыпной, — сказала Зина.
— Модная болезнь, девочка, модная болезнь.
— Скажите, — нерешительно спросила Катя, — как вы думаете, куда моя тетя поехала.
Иван Петрович вынул гитару и начал наигрывать грустные вариации.
— Ничего не думаю… и не хочу думать, ибо положа руку на сердце должен констатировать тот печальнейший факт, что тетка твоя зналась со всевозможною швалью и была по существу стерва.
— Я Петю хочу найти.
— А… это
