у меня в Москве тетя, брат.
Про родителей Катя не упоминала. Ей не хотелось в сотый раз рассказывать свою историю, а главное она чувствовала, что этот рассказ снова выбьет ее из колеи. Она, пожалуй, еще, чего доброго, опять расплачется.
Но Татьяна Петровна спросила.
— А отец с матерью у тебя живы?
Катя вздрогнула, но тут же овладела собой.
— Не знаю, где они, они остались на юге…
— Надо бы твоей тете написать. Как ее адрес?
Опять адрес!
Катя могла бы найти свой дом, попади она в Москву опять с этого вокзала; кроме того, она помнила: Дорогомилово. Но улицы, номера дома не знала.
— Помню, что в Дорогомилове. Варвара Петровна Глухова.
— Да ведь так письмо не может дойти.
— А скоро мне можно будет домой ехать?
— Да недели через две.
— Ну что ж, подожду две недели…
Татьяна Петровна погладила ее по голове.
— Умница ты.
Но когда ушла Татьяна Петровна, Кате пришлось выдержать тяжелое испытание.
Все три соседки с жадным любопытством стали расспрашивать ее про отца с матерью. Где они, да как случилось, что ее оставили, да когда, да какие были.
Катя почувствовала, что отвечать на эти вопросы она не может. Комок слез подкатили к горлу, а этого нельзя было допускать.
И она со злостью почти крикнула:
— Не ваше дело. Не приставайте.
И легла, уткнувшись в подушки.
Женщины обиделись.
— Ишь ты какая барыня. «Не ваше дело!»
— Уж и спросить нельзя!
— Подумаешь! Орет, словно генеральша какая.
— Таких и жалеть нечего.
С этих пор население палаты стало относиться к Кате явно неприязненно.
В особенности не взлюбила Катю так называемая Дарья Храпунья. Ее прозвали так за то, что по ночам она неистово храпела. Это была рябая женщина с неприятными бесцветными глазами. Ее любимым занятием было причитать, сидя на койке и подперев рукой щеку.
— О, господи, — говорила она, — времячко-то какое подошло! Хлебушка тебе золотник за рубль, да и того нетути… К пшену и не подступись… Чай пью без сахару… А уж сладенького до чего хочется… Ох, ох, ох… А тут еще, горюшко, в больницу угодила… И нет у меня на свете никого, и сиротка я полнейшая.
Теперь у нее было развлечение изводить Катю.
— Ишь какая… Лежит, нос задрала… Я, мол, не то что вы… Я, мол, барыня, а вы, мол, холопки… Я, мол, с вами и разговаривать не желаю… Где уж нам уж…
Кате было очень трудно себя сдерживать, но она чувствовала, что всякое волнение в самом деле могло причинить ей вред, да и не стоило связываться с глупой бабой. Однако иной раз чувство берет верх над рассудком. Сердце у Кати начинало усиленно биться, а язык так и чесался…
А Дарья Храпунья не унималась.
— Ишь глаза-то злющие выкатила… Боюсь я тебя, как же… Сволочь!
Катя посмотрела на злую глупую рожу Храпуньи, хотела резко оборвать ее, но вдруг неожиданна сама для себя захохотала.
— Чего ты ржешь? — взбеленилась Храпунья.
И Катя ответила немножко из озорства.
— Очень у вас это смешно выходит. Сидите и злитесь, а на что — неизвестно.
Храпунья смутилась и не нашлась сразу, что ответить.
— Ай да девчонка, — сказала другая соседка, которой стала уже надоедать болтовня Храпуньи, — правильно возразила.
Храпунья огляделась и, не найдя особого сочувствия в лицах окружающих, неожиданно печально вздохнула.
— Жизнь такая, — пробормотала она, — жизнь тяжелая, вот и злюсь.
Наступило молчание.
Катю поразила перемена, происшедшая у Храпуньи в лице. Из ворчуньи, злой бабы, она сразу превратилась в жалкую страдающую женщину. Какая-то житейская мудрость проснулась в Кате, и она в этот миг смутно поняла, как нужно обращаться с людьми. И поэтому она сказала просто и спокойно.
— Вот мы тут сами себе жизнь портим. Сердимся друг на друга, кричим… А зачем, сами не знаем.
— Это ты верно, девочка, — заговорила четвертая больная, — мы тогда на тебя зря напустились.
— Конечно, зря. Мне ведь неприятно про свои несчастья рассказывать, я забыть все это хочу, а вы меня спрашиваете, «что» да «как», ну я и рассердилась. Грубо вам очень ответила, ну за это простите.
— Чего прощать! Ты нас прости!..
Храпунья сконфуженно поглядела на Катю.
— У меня, — сказала она, — язык такой подвижной. А сама я… ничего.
Настроение в палате сразу изменилось.
Никто уже не сердился, никто не старался сказать другому какую-нибудь неприятность.
И Катя с гордостью приписывала себе такое улучшение настроения больных.
Она гордилась тем, что сумела во-время сдержаться, поняла всю смешную сторону этой глупой брани и не поддержала нелепой ссоры. А ведь был миг, когда она чуть было не запустила в Храпунью стаканом. Что бы тогда было. Как бы возненавидели все ее, а она всех. И как это было бы смешно и глупо. Даже подумать противно. Можно поспорить, даже подраться, если человек защищает что-нибудь ему дорогое. Но ссориться только для того, чтоб дать выход своему «дурному настроению», это глупо. Катя, конечно, не знала разных книжных слов, но если бы она их знала, то она так выразила бы ту мысль, которая неясно сложилась теперь в ее голове: «Никогда не поддаваться своему настроению» и «начинать ссору не из-за чего, глупо, но продолжать ее еще глупее».
Карл Федорович, обходя больных, остался очень доволен их бодрым и хорошим настроением. А Кате он прямо сказал, что она может считать себя почти здоровой. И Катя почувствовала, что ее охватила безумная радость. Мир стал ей казаться еще прекраснее, чем всегда.
За окном был яркий зимний день, снег блестел, а небо было темно-голубое.
Кате теперь разрешили понемного выходить на террасу, а потом даже гулять по двору. Хоть и слабая еще, она уже мечтала о том, как хорошо пойти далеко-далеко по чистому яркому снегу, прислушиваясь к далекому стуку дятла.
В такие дни не хочется горевать.
И Кате захотелось во что бы то ни стало быть счастливой. И она почувствовала, что это возможно, что все зависит от ее бодрости, от ее решительности. Судьба за последнее время напустилась на нее и сделала ей столько неприятностей. Остается либо сидеть и хныкать, подперев голову рукой, либо итти радостно и смело навстречу жизни, какая бы эта жизнь ни была. И Катя не колебалась в выборе.
Если бы позволил Карл Федорович, она сегодня же пошла бы по белой снежной дороге, между высокими лапчатыми елями. Там за этим снежным темным лесом несомненно таилось счастье. Катя была в этом уверена.
XIII. ЧТО ТАИЛОСЬ ЗА ЛЕСОМ
ЧЕРЕЗ неделю Карл Федорович сказал Кате.
