глубоко ввалились, беззубая, вся в морщинах, с лицом в виде груши, с острым подбородком, со вздувшимися венами и торчавшими наружу костями, она все время жевала, не имея ничего во рту. Те, кому доводилось встретиться с ней ночью, в испуге убегали, думая, что это привидение. Она тяжело опустилась напротив детей. При виде чугунка лицо ее просветлело.
— Я не ела ничего три дня, — сказала она. — Никому меня не жалко. Пора бы уж и смерти за мной прийти. А она мешкает, видно, и ей я не нужна. Я жду ее, а она не идет.
Айше стало жаль ее.
— Не надо так говорить, тетушка, — сказала она, — не надо. Придет час, все мы там будем — и стар, и млад.
— Никто не хотел меня пускать, — пожаловалась старушка.
Айша вылила в блюдо содержимое чугунка. Старая женщина умолкла. Кушанье пахло невкусно, какой-то микстурой, но все набросились и стали есть, дуя, чтобы остудить его. Старуха, обжигаясь, глотала ложку за ложкой, прищелкивая языком. Она едва не захлебнулась.
— Осторожно, тетушка, — сказала Айша, — не торопись, еще много осталось.
Ребятишки ели без всякого аппетита, и вскоре в горле у них запершило, они закашлялись, да и мать тоже. Одна только старуха продолжала есть. Она вычистила все блюдо.
В других домах было то же самое. Бессильные что-либо сделать, люди молча смотрели друг на друга, и в их глазах отражались тревога, ненависть, страх, голод. Два года страданий, тягот, неустанных трудов, и никому не удавалось сводить концы с концами. Каждый теперь думал только о себе: «Лишь бы со мной этого не случилось. Все остальное неважно».
Большинство семей познало беспросветную нищету: еще бы, неурожай за неурожаем два года подряд. Свирепствовал черный рынок. За деньги ничего нельзя было купить, разве что сыпать их мешками. И с каждым годом пропитания становилось все меньше. А теперь и вовсе ничего не осталось. Женщины давно уже распродали свои браслеты, серьги, халхалы[16], чтобы хоть какое-то время продержаться. Потом наступил черед скотины, которую сбывали за бесценок. Даже бандитам приходилось туговато. Они стекались поближе к городам, где процветала торговля и, конечно, черный рынок. В предместьях на проезжих дорогах они занимались своим ремеслом, никого не щадя — ни бедных, ни богатых. Самые отважные из них осмеливались нападать даже на иноземных хозяев.
XXVI
Но колонизатор не дремал. Поправив свое хозяйство, он решил обеспечить себе и безопасность — очистить сельскую местность от тех, кто в 1945 году выступал против иноземного владычества[17], а заодно и от разбойников. Колонизаторы быстро сообразили, что там, где безнаказанно может укрыться грабитель, найдут себе пристанище и настоящие борцы.
Бандиты — это, можно сказать, продукт экономического и социального кризиса, во время которого они становятся своего рода мятежниками, восставая поодиночке или группами против того несправедливого общества, где царит незыблемый патриархат с его непререкаемыми законами феодализма, пронизывающими все, даже самые низшие сферы существующих отношений.
А борцы — это коллективная совесть, воплощение чаяний и идеалов народа. Их сила выковывается постепенно, а зрелость зависит от накопленного опыта, от их устремлений, общей политической ситуации и тех выводов, которые делаются на основании уроков истории, как национальной, так и международной.
XXVII
Грабители нападали на землевладельцев лишь от случая к случаю, так как боялись преследований, понимая, что силы неравны, и зная, что их ожидает. Им вдогонку сразу послали бы жандармов, и те быстро разделались бы с их шайками, уничтожив одну за другой.
Людей терзал неумолимый голод. Одеться им было не во что. Некоторые носили тряпье, которое вытаскивали из-под седла у мулов. Другие набрасывали на себя чиненые-перечиненые лохмотья. Пшеница в полях не росла, так и осталась размером с ладонь. Разговаривать никому ни о чем не хотелось. Не слышно было ни забавных историй, ни пересудов на чей-либо счет. О ремонте дорог никто теперь и не помышлял, со щемящей болью в душе люди глядели на поле или просто сидели у дверей и грелись на солнышке. Если кто-то упоминал о голоде в присутствии каида, он багровел от злости. Его-то амбары ломились от пшеницы и ячменя.
— Пусть поменьше едят, — говорил он, — да вовремя думают о запасах.
Так обрывал он любой разговор на эту тему и тут же начинал бормотать что-то про себя, перебирая четки. Все мельницы были закрыты, кроме его, продолжавшей молоть зерно для нескольких семей. Некоторым приходилось приезжать сюда издалека. Однажды мельнику привезли молоть много пшеницы и ячменя. Он не устоял. Это был рослый и сильный мужчина. Взвалив на плечи полный мешок, он ринулся в чащу, но, выйдя на дорогу, насмерть перепугался.
«Что будет, если меня увидят?» — думал он.
Он бросился бежать, а мешок весил килограммов сто, и почувствовал, что кости у него хрустят. Добравшись разными окольными путями до дому, Ахмед совсем выбился из сил, пот градом катился с него. Грохнувшись на колени, он сбросил наконец мешок и тут почувствовал страшную боль в позвоночнике, посредине спины, но, несмотря ни на что, все-таки вернулся на работу, согнувшись пополам и опираясь на палку. С того дня тело его скрючилось, подобно старому дереву.
Изо дня в день дул не переставая восточный ветер. Земля вся высохла, растрескалась, на ней ничего не росло. Цветы увядали, едва успев распуститься. Белое нельзя было назвать белым. Краски стерлись. Стебли и листья были бледно-зеленого цвета, отдававшего в желтизну. Ручьи наполовину пересохли.
Хасан тем временем вырос, вернее, вытянулся. Он не раз уже ездил с людьми каида в очень отдаленные места продавать пшеницу. Когда-нибудь он надеялся добраться до моря, и при одной мысли об этом его переполняла радость.
Однажды он сопровождал Али, Мусу и Ферхата. Все трое были уже в возрасте, их знали далеко в округе. Каждый год они возили продавать пшеницу каида. Али сразу можно было узнать по короткому вздернутому носу. Ферхат был коренаст. Светлые курчавые волосы наполовину скрывали его лоб. Муса был здоровенный детина с длинным носом и вытянутым подбородком. Глаза его глядели лукаво. Крестьяне чаще всего обращались к двум другим, а не к нему, но отвечал всегда он. Чтобы подзадорить его, Ферхат обычно спрашивал:
— Каким путем пойдем?
Муса отвечал:
— Самым гнусным. По шоссе. Если, конечно, не хочешь, чтобы тебя раздели. Бурнус-то ведь жалко. Пфф, — фыркал он, — у тебя его нет. Тогда блузу. Какая разница.
Тот покатывался со смеху. Путешествие это
