называть старым еврейским кварталом, а саму площадь — Еврейской[307].
По каким-то причинам судьба бывших иезуитских владений на улице Сент-Антуан была небезразлична Каржавину. Тот же самый сюжет, но с большими подробностями изложен им в уже неоднократно упоминавшейся рукописи «Жизнь С‐го Дионисия Ареопагита Апостола Франции». Здесь в одном из примечаний он сообщал, что «в 1790 году все онаго [иезуитского] монастыря строение назначено было в продажу», а хранившиеся в церкви королевские реликвии — сердца Людовика XIV и Людовика XV — поспешно «перенесены ночью без всяких обрядов» в монастырь Валь-де-Грас и помещены в монастырской церкви, которая была «назначена к тому самим Королем ныне сидящем на Французском престоле»[308]. Запись была сделана до низложения Людовика XVI (3 сентября 1791), однако торжественная церемония переноса королевских сердец уже была неуместна и иначе как тайно происходить не могла.
Нам пока не удалось найти документального подтверждения объявленной в 1790 году продажи бывших иезуитских владений. Если после конфискации (национализации) огромного монастырского имущества она и была объявлена, то, по всей видимости, не состоялась из‐за слишком большой стоимости имущества. Между тем известно, что резиденция изгнанных из Франции иезуитов (здание новициата и церковь Св. Людовика) с 1768 года находилась во владении монахов-августинцев конгрегации Св. Женевьевы (génovéfains), к которым она перешла за 400 000 ливров, уплаченных королем. В начале 1790 года привычный уклад новой обители женовефанцев, которая стала называться Сен-Луи-Сент-Катрин, каким-то образом еще сохранялся, насколько можно судить по декларациям о ее доходах и расходах[309]. Но позже, вероятно, после неудачной попытки продажи конфискованного имущества, церковь Св. Людовика была разграблена. Здание для послушников начали использовать сначала под склад для книг, принадлежавших уничтоженным в этом районе монастырям, а с 1797 года в нем разместилась Центральная школа, преобразованная в 1804‐м в лицей Карла Великого[310].
Вряд ли еврейская община имела ко всему этому сколько-нибудь реальное отношение, хотя в сознании обывателя вполне могла сложиться обратная картина. К сожалению, еврейские архивы квартала Маре не сохранились, во время оккупации Парижа 1940–1944 годов они были уничтожены. На чем было основано утверждение Каржавина о превращении церкви Св. Людовика в синагогу, остается загадкой, почти такой же, как и судьба королевских сердец, хранившихся в «Больших Езуитах». Недаром исследователи до сих пор занимаются развенчанием легенд, окружавших таинственную историю «cœurs des rois»[311].
Свое отношение к «переменам» во Франции Каржавин гораздо откровеннее проявлял за чтением книг. В пределах собственной библиотеки он, не слишком опасаясь, мог негативно высказаться о правлении Людовика XVI, которое навлекло на Францию несчастье («fait le malheur de la Nation»), и назвать его брак с Марией-Антуанеттой роковым союзом, приведшим короля на эшафот («alliance funeste qui a conduit le Roi à l’échaffaut»). Среди подобных записей на полях «Французской библиотеки» встречаются и цитаты из антимонархической брошюры Лавиконтери[312].
Насколько можно судить по отрывочным и нередко завуалированным высказываниям Каржавина, на многих его суждениях тех лет «лежит печать неудовлетворенности общественным положением и личной судьбой»[313]. Не приходится сомневаться, что события во Франции проецировались им на Россию. Показателен в этом смысле его заочный спор с Иваном Петровичем Пниным, автором «Опыта о просвещении относительно к России» (1804); экземпляр этого издания с владельческим штампом «Theodore Karjavine» и пометами на полях ныне хранится в Музее книги РГБ[314].
Пнин, озабоченный будущим России, ратовавший за просвещение и смягчение положения крестьян, страстно критиковал якобинскую конституцию 1793 года, считая положенные в ее основу принципы «вольности» и «равенства», выводимые из естественных прав человека, ошибочными. Каржавин, обвиняя автора «Опыта» в непонимании[315] и не соглашаясь видеть в революции одно кровопролитие (изображать в «летописях мира» картину происходящего во Франции «кровавыми чертами»), возражал ему: «картина» гораздо сложней, а «бешенство и неистовство», пугавшее в революции многих, «обыкновенно весьма»[316].
Повседневный Париж глазами студента Сорбонны
История Парижа, его мифы, архитектура и социальное устройство тесно переплетаются в альбоме с реалиями повседневной жизни русского студента Сорбонны. Пестроту этой картины скрепляет парижская топография, в которой Каржавин видел документальную основу своего повествования, старательно уточняя адреса, связанные с событиями общественной и личной жизни.
Благоустройство Парижа, происходившее на его глазах, меняло облик города, порой коренным образом. Когда он «еще был в школах», сносили обветшавшее здание дворца Карла IX (R), а «в 1764‐м или в 1765‐м годе» горел «оперный дом» в Пале-Руаяле (№ 2) и взамен отстраивался новый; при нем происходила реконструкция Лувра, превратившая королевский дворец в непревзойденный шедевр французской архитектуры (№ 3), возводилась новая церковь Св. Женевьевы — будущий Пантеон (№ 15); прокладывались «прекрасные» улицы и набережные (E, S), менялись границы предместий и окружающие город ландшафты (№ 19, L).
Описывая в альбоме важные достопримечательности Парижа, Каржавин не упускал из виду разные «мелочи» — характерные приметы города, знакомые ему не понаслышке. Упоминания деталей жизнеустройства — будь то «лавочки разных мастеров, пробочников, жестяных паялщиков, книгопродавцов, часовых мастеров и протч.» у ворот Дворца Правосудия или место, где парижане «летом купаются под парусинами», — принадлежат очевидцу, даже если некоторые сведения и были частично заимствованы им из книг.
Опыт парижской жизни Каржавина отразился в его примечаниях к самым неожиданным текстам — неважно, был ли это путеводитель по королевскому аббатству Сен-Дени, перевод архитектурного трактата Витрувия или жизнеописание разбойника Картуша. В поле примечаний попадали сведения о парижских домах, улицах, колоколах, о «главной судебной палате Пале» (Дворца Правосудия), о «водометах и водоскатах» увеселительного дворца Сен-Клу и о многом другом. Все это описывалось им обстоятельно, со знанием дела, как если бы от его наблюдений предвиделась практическая польза. «Во Франции, где домы строются в пять и в шесь ярусов и <…> улицы теноваты, сравнивая их с нашими, — пояснял он в примечании к своему путеводителю по Сен-Дени — <…> здания требуют множество окон, от которых стены, по себе тонкия, теряют много своей плотности»[317]. В другой раз с той же основательностью он рассуждал о колоколах и влиянии колокольного звона на здоровье людей: «Во Франции народ разумно делает, что не щеголяет беспокойными для жителей, наипаче для больных и для малых детей, вредными огромными колоколами, полагая свое старание единственно в том, чтобы колокола имели чистой и ясной голос без всякаго рева или воя <…>»[318]. Примеры, которыми он подкреплял свои слова, выдают немалую осведомленность серьезного наблюдателя[319].
Ил. 27. План ярмарки парижской Сен-Жермен (Сен-Лоран?). XVIII в.
В примечаниях к переводу «Картуша» Каржавин, только что вернувшийся из Франции, попытался вместить весь свой
