царствования, в парижском альбоме встречаются достаточно откровенные суждения. Так, лист с изображением площади Побед («Викторияльной площади») Каржавин комментировал в разгар событий, последовавших вскоре после 10 августа 1792 года (упразднение монархии), когда на площади сносили статую короля-солнца.
Его комментарий начинается в прошедшем времени: «<…> тут стояла бронзовая позлащенная статуя Короля <…>» (№ 9). Снос монумента, призванного увековечить память о победах Людовика XIV, происходил 26 августа 1792 года согласно предписанию Законодательного собрания «уничтожить все памятники деспотизма» (ил. 24). Примечательно, что еще 12 августа, через два дня после падения монархии, с пьедестала была сброшена и разбита некогда горячо любимая парижанами статуя «доброго короля Анри» (Генриха IV), восседавшего на коне посредине Нового моста[298].
Ил. 24. Снос статуи на площади Побед 26 августа 1792 г.
Прелюдия полного демонтажа королевской статуи на площади Побед, случившаяся двумя годами ранее, была не менее знаменательным событием. Тогда Людовик XIV лишился своих пленников — четырех гигантских скульптур («Четыре пленных нации»), прикованных цепями к высокому мраморному постаменту, который «VIRO IMMORTALI» гордо попирал ногой[299]. Сковывавшие пленников цепи были разбиты с большим энтузиазмом тут же на площади — символический смысл этого акта для всех был очевиден. Мерсье, призывавший к низвержению «тронов», предвещал скорое освобождение народов, которые «будут плясать на развалинах всех бастилий, всех Шпандау и в Сибири»[300] (курсив оригинала). А будущий якобинец Лавиконтери, автор брошюры «Преступления французских королей» (1791), из которой Каржавин делал выписки[301], констатировал, что на площади Побед свершился акт возмездия: «Мы отомстили за Голландию, Испанию, Англию [?], Империю, которые были у его ног». Оставалось снести саму статую: «Французы, — взывал Лавиконтери, — изображение деспота оскорбляет свободный народ!»[302]
Каржавин, отмечая виртуозность исполнения статуи Людовика XIV (ил. 25), вылитой «одним разом (без спайки)» Дежарденом, разделял общее неприятие символики постамента, на котором «барелиевы изображали победы Короля над врагами его, прикованными цепьми к 4‐м углам пьедестала» (№ 9). Идея приковать рабскими цепями побежденные «нации», немедленно возмутившая всю Европу, противоречила духу Просвещения и была особенно неуместной по мере заключения межгосударственных союзов. Оскорбительная иконография пленников превращала, по мнению Каржавина, победный монумент в «памятник грубости и гордости Короля Л.[юдовика] XIV» (№ 9).
Ил. 25. Торжественное открытие площади Побед 26 марта 1686 г.
В брошюре Лавиконтери не говорилось прямо о дальнейшей судьбе «четырех прекрасных статуй» («les quatre sublimes statues») пленников, освобожденных от цепей в 1790 году, а Каржавину, похоже, не было известно, что их сочли заслуживающими иной участи и отправили на хранение в Лувр. Выражая нескрываемое одобрение Конвенту, принявшему в чрезвычайных обстоятельствах решение о переплавке королевских статуй, он писал, имея в виду всю скульптурную композицию на площади Побед: «Наконец, во время низложения Тирании Королевской во всей Франции, все оныя статуи [курсив мой. — Г. К.] сброшены на переливку в пушки для защиты ея от Европейской союзной тирании противящейся ея щастию что она получила свободу» (№ 9).
Здесь нельзя не отметить факт влияния на Каржавина упомянутой брошюры Лавиконтери: он явно следует за ней, когда перечисляет «пленников» Людовика XIV, ошибочно включая в число «побежденных наций» Англию — союзника (пусть и неверного) Франции в Голландской войне (1672–1678)[303].
Насколько мы можем судить, свободу высказывания Каржавин позволял себе нечасто, предпочитая выразительные умолчания, полунамеки, иносказания… Это касалось, например, строго подцензурной в России темы казни короля. При отсутствии в альбоме изображения площади Людовика XV — места казни короля, а затем королевы, — на плане Готье отмечен силуэт замка Тампль (G). Уточнение в комментарии («большая башня») и прошедшее время («в ней сидели последние Бурбоны, муж с женою и с детьми») не оставляют сомнений в том, что речь идет об уже свершившейся казни. Примечательно, что Людовик XVI и Мария-Антуанетта[304] не названы Каржавиным подобающим образом (ил. 26).
Еще одна поздняя приписка в альбоме, впрочем, не до конца проясненная Каржавиным, тем не менее представляет интерес как отражение восприятия парижских «перемен» заинтересованным наблюдателем. Речь идет о церкви «Большие Езуиты» — именно так «до пресечения Езуитскаго чина во Франции» называлась церковь Св. Людовика (совр. Сен-Поль-Сен-Луи), что «в улице святаго Антония» (№ 14). Ее изображение сопровождается довольно подробным описанием. Но все, что в начале 1770‐х Каржавин сообщал о главной церкви Ордена иезуитов — о хранящихся в ней королевских сердцах, мраморном надгробии принца Конде, гербах короля и королевы, мандорле («имя Иисусово в сиянии») на фасаде и там же статуе «святаго Людовика Короля Францускаго», — через двадцать лет перечеркнуто им одной короткой фразой: «ныне (с переменою) Синагога Еврейская» (№ 14).
Ил. 26. Прощание Людовика XVI с семьей в Тампле в ночь на 20 января 1791 г.
Предположить, что это всего лишь фигура речи, аллюзия тех самых «перемен», которыми революция бесцеремонно врывалась в жизнь парижан, явно недостаточно. Стоит попробовать разобраться в сути этого высказывания в контексте процесса эмансипации французских евреев и законодательных инициатив новой власти.
Этот процесс начался задолго до революции и сопровождался накалом общественных страстей. Все попытки, предпринимаемые властью с 1789 по 1791 год, завершить его, предоставив евреям гражданские права, равные с остальным населением, вызывали бурные протесты. Содержание дебатов, происходивших по этому вопросу в Учредительном собрании, как и принимаемых в итоге законодательных актов, незамедлительно становилось достоянием парижской прессы, возбуждая всевозможные толки среди горожан.
Декреты о конфискации имущества и земельной собственности католической церкви (2 ноября 1789), о свободе иудейского богослужения (7 мая 1791) и, наконец, принятый после особо ожесточенных споров декрет, предоставлявший французским евреям равные со всеми гражданами права (28 сентября 1791), оказались звеньями одной цепи. Официальная регистрация запрещенных ранее синагог, начавшаяся в Париже и других городах весной 1791 года, происходила на фоне действия ноябрьского 1789‐го и последующих декретов о десакрализации христианских святынь. Это не могло не вызывать неприязни католиков, с тревогой наблюдавших, как еврейские общины после 400-летнего изгнания возвращались на улицу Розье (rue des Rosiers) в квартале Маре[305]. Клерикально-монархические круги, развернувшие в прессе борьбу за отмену декрета от 2 ноября 1789 года, старались играть на юдофобских настроениях населения, среди которого велась погромная агитация, сторонников равноправия называли «еврейскими агентами»[306]. На страницы парижской прессы различного толка попадали не только революционные декреты с нововведениями, но и циркулировавшие вокруг них слухи. Именно здесь, вероятно, и следует искать источник сведений о превращении (или угрозе превращения) бывшей иезуитской церкви в синагогу. Между тем территорию вокруг так называемой площади Сен-Поль парижане еще долго продолжали
