Как и другие стратегически значимые правительственные организации, Госдепартамент часто служил мишенью для кибертеррористов. Нашим сотрудникам приходилось бороться с атаками на свою электронную почту и все более изощренными попытками фишинга[83]. Когда мы впервые начали работать в Госдепартаменте, эти попытки напоминали рассылку мошеннических писем, которые приходили многим американцам на личную почту. Равно как ломаный английский печально известных «нигерийских писем» сразу настораживал большинство получателей, так и ранние неуклюжие попытки взломать наши системы безопасности легко отслеживались. Но к 2012 году продуманность и скорость этих атак значительно возросли: под видом сотрудников Госдепартамента хакеры пытались заставить их коллег открывать вполне невинно выглядящие приложения.
Когда мы отправлялись в такие неоднозначные места, как Россия, служба безопасности Госдепартамента часто рекомендовала нам оставлять телефоны «Блэкберри», ноутбуки и любые устройства с выходом во внешнюю сеть на борту самолета и вытаскивать аккумуляторы, чтобы до них не добрались иностранные службы внешней разведки. Даже в дружественных странах мы соблюдали строгие меры предосторожности, заботясь о том, где и как мы читаем секретные документы и используем свои технологии. Наш способ защиты материалов заключался в чтении в светонепроницаемой палатке, установленной в номере отеля. В менее оборудованных помещениях нам советовали импровизировать и читать конфиденциальные документы, забравшись под одеяло. Было такое ощущение, будто тебе снова десять лет и ты тайно читаешь ночью, под покрывалом, при свете фонарика. Несколько раз мне советовали воздержаться от разговоров в собственном номере отеля. При этом мишенью были не только правительственные органы США и их сотрудники. На мушке держали и американские компании. Мне звонили разъяренные генеральные директора с жалобами на дерзкую кражу интеллектуальной собственности и сведений, представляющих коммерческую тайну, и даже на взлом их домашних компьютеров. Чтобы сосредоточить наши усилия на борьбе с этой все более серьезной угрозой, в феврале 2011 года я назначила первого в Госдепартаменте координатора по вопросам кибербезопасности.
Некоторые страны начали возводить электронные барьеры, не позволяя своим гражданам свободно и полноценно пользоваться ресурсами Интернета. Цензоры исключали из результатов поиска слова, имена и целые фразы. Они преследовали тех жителей страны, кто вел мирные политические дискуссии, причем не только во время волнений и массовых протестов. Одним из самых ярких тому примеров стал Китай, где на 2013 год насчитывалось около 600 миллионов пользователей Интернета, но в то же время действовали одни из самых жестких ограничений на свободное пользование виртуальными ресурсами. «Великий китайский файрвол» (или «Золотой щит») блокировал доступ к зарубежным сайтам и отдельным страницам, содержание которых считалось наносящим вред интересам коммунистической партии. Некоторые исследователи указывают, что власти Китая наняли до 100 тысяч цензоров для надзора за Всемирной сетью. В 2009 году китайские власти на 10 месяцев полностью лишили выхода в Интернет жителей Синьцзян-Уйгурского автономного района на северо-западе страны после массовых беспорядков среди коренного населения.
В июне иранская молодежь использовала сайты и социальные сети, чтобы выразить свою точку зрения во время протестов, вспыхнувших после спорных выборов. Во Всемирной сети появилась записанная на обычный сотовый телефон сцена жестокого убийства 26-летней девушки по имени Неда Ага-Солтан, застреленной проправительственными военизированными формированиями. Запись быстро разошлась в социальных сетях «Твиттер» и «Фейсбук», и в течение часа миллионы людей со всего света увидели, как Неда умирает в луже крови на улице Тегерана. Журнал «Тайм» написал, что «у этой смерти, вероятно, было максимальное число свидетелей за всю историю человечества». Видеозапись всколыхнула мировую общественность, разделившую гнев протестующих.
Всего пятью днями позже сотрудники Госдепартамента, которые следили за онлайн-активностью иранских оппозиционеров, сделали тревожное открытие. «Твиттер» планировал закрыть доступ к своей сети для проведения заранее запланированного технического обслуживания как раз в разгар дня в Тегеране. У Джареда Коэна, 27-летнего члена нашей команды по планированию политики, были контакты в «Твиттере», поскольку в апреле он занимался организацией поездки в Багдад для Джека Дорси, одного из сооснователей этой компании, и других руководителей ее технологического подразделения. Джаред быстро связался с Джеком и предупредил его о том, что недоступность сервиса может накалить ситуацию среди иранских активистов. В результате «Твиттер» отложил проведение технических работ до середины следующей ночи. В своем сообщении компания указала, что причиной отсрочки стала «текущая роль данной социальной сети как важного инструмента коммуникации в Иране».
Однако иранское правительство также показало, что может искусно применять новые технологии в собственных интересах. Корпус стражей Исламской революции отслеживал интернет-профили лидеров протестного движения. Когда иранцы, живущие за рубежом, позволяли себе критические высказывания в адрес действующего режима, членов их семей на родине ждало наказание. В конечном счете иранские власти перекрыли доступ к Интернету и мобильной связи и стали полагаться на более традиционные методы запугивания и террора. Жесткое подавление инакомыслия привело к тому, что протестное движение стало затухать.
Меня ужасали события в Иране и в целом преследование онлайн-активистов авторитарными режимами по всему миру. Я обратилась к Дэну Байеру, заместителю помощника госсекретаря по вопросам демократии, прав человека и труда. Он приехал к нам из Джорджтауна, где работал профессором и вел исследовательские и образовательные программы на стыке этики, экономики и прав человека. Я попросила Дэна присоединиться к Алеку и его команде, чтобы понять, чем мы можем помочь. В последующем они рассказали мне о мощных прогрессивных технологиях: мы могли бы спонсировать их развитие, чтобы помочь оппозиционерам избегать правительственного надзора и цензуры. Наши инвестиции могли сыграть решающую роль в масштабном распространении таких инструментов и их предоставлении тем активистам, кто нуждался в них больше всего. Но здесь был подвох: эти инструменты могли взять на вооружение преступные группировки и хакеры, чтобы скрываться от правосудия, и тогда нашим разведывательным и правоприменительным органам пришлось бы непросто. Не произойдет ли так, что мы откроем ящик Пандоры и спровоцируем всплеск преступной активности во Всемирной сети? Стоило ли так рисковать, чтобы защитить активистов и поддержать их борьбу?
Я долго взвешивала все «за» и «против». Последствия для нашей национальной безопасности были вполне реальными. Это был тяжелый выбор. Однако я все же решила, что поддержка свободы мнений и общественных организаций по всему миру стоила такого риска. Преступники всегда найдут способ задействовать новые технологии, и это не повод сидеть сложа руки. Я дала «добро» двигаться дальше. Наша команда приступила к работе, и к моменту моего визита в Литву в 2011 году мы успели вложить свыше 45 миллионов долларов в инструменты, которые оберегали оппозиционеров в виртуальной среде. Мы также обучили по всему миру свыше 5 тысяч активистов, которые, в свою очередь, познакомили с новыми технологиями тысячи своих соратников. Мы работали с разработчиками над созданием новых приложений и устройств, таких как тревожная кнопка на телефоне: протестующий мог нажать ее при аресте, дав сигнал своим друзьям и одновременно стерев из памяти все личные контакты.
