Стены загудели, и секунды спустя раздался взрыв. Немцы опять бомбили, снаряды падали где-то поблизости. Сестра Моника перекрестилась, схватила Аду за руку, и они бросились бежать по коридору. Тяжелые юбки затрудняли бег. Через двери, те, что «Только для насельниц», со всех ног в большую палату, пропахшую дезинфекцией, где десятка два стариков лежали плашмя либо сидели на краю постели, спустив ноги. В помещении было два выхода, и Ада увидела, как монахини, выстроившись в цепочку, волокут через дальнюю дверь кровати в коридор. Они эвакуировали палату и, прежде чем закатить кровати в лифт, подтыкали простыни.
– Помоги им, – приказала сестра Моника.
Взглянув на молодую женщину, что выводила из палаты стариков, Ада подошла к ближайшей кровати, обхватила руками дряхлое старческое тело, подняла на ноги, и старик тяжело навалился на нее. От него воняло мочой, изо рта дурно пахло. Найдя свою палку, он зашаркал прочь. Ада направилась к следующему подопечному. Этот был крупнее, Ада едва не сгибалась под его тяжестью. Сам он идти не мог, и Ада подпирала его сбоку. Медленно, с трудом они спускались вслед за остальными по крутой каменной лестнице в сводчатый подвал.
Иногда бомбы падали так близко, что пол в обители ходуном ходил. А порою тишину прорезывало лишь пулеметное так-так-так вдалеке. Ада спала в постели покойной сестры Жанны и жила по ее расписанию. Подъем в пять, колокол, призывающий к молитве, «Ангел Господень», утренняя служба. Стоять на коленях было больно из-за незатянувшейся ссадины. Ада отсчитывала дни – уже четвертые сутки она в монастыре. Работа с утра до ночи. Она мыла старух, расчесывала их тонкие седые волосы, брила мужчин и обтирала их «принадлежности». Хуже всего было выносить судна. Случалось, старики мочились в постель, и Ада снимала промокшие простыни, наводила чистоту. Господи, прошу, молила она про себя, сделай так, чтобы немцы отступили. Позволь мне уехать домой. Она была благодарна настоятельнице за то, что ее приютили, но чувствовала, что долго здесь не выдержит, а тем более под присмотром сестры Моники. Сестра Злыдня – дала ей прозвище Ада.
Обитель по большей части переместилась в подвал. Мать-настоятельница решила, что так будет спокойнее дожидаться, пока немцы отступят и бомбардировки прекратятся. Каждое утро после «Ангела Господня» настоятельница пересказывала новости, почерпнутые у священника, слушавшего радио. Пятый день, подсчитала Ада. Немцы прорвали оборону союзников в Арденнах. Ада представления не имела, где это, но понимала, что ситуация принимает серьезный оборот. Шесть дней. Восемь. Брюссель пал. Девять. Антверпен захвачен врагом. Ада зажимала уши ладонями. Десять. Тяжелые бои. Четырнадцать. Шестнадцать. Больше двух недель прошло. Но не может же это длиться вечно. Остановите их. Прогоните. А вдруг наши ребята не смогут сдержать немцев? Что тогда? Ада не хотела жить в подвале в облике монахини, подчиняться настоятельнице в каждой мелочи, непрестанно молиться, вместо того чтобы выйти наружу и сражаться, как те солдаты, британские парни, что встретились ей на дороге. Хотя и не была уверена, хватит ли ей храбрости.
Тугой жесткий апостольник натирал подбородок, от него чесалась голова. Однажды она увидела свое отражение в окне. Черная и бесформенная. В монашеском одеянии было жарко, и Ада подумывала избавиться от какого-нибудь из нижних слоев, но трусила: вдруг сестра Злыдня уличит ее? Среди монахинь были и англичанки, насколько Ада могла судить, но все они вынужденно говорили по-французски, и Ада затруднялась определить, кто из них ее землячка, а кто нет. Ей не с кем было поговорить. Она скучала по Станисласу.
Затем настоятельница сообщила им, что король Бельгии сдался, как и армия после восемнадцати дней упорного сопротивления. Страной теперь управляет Германия. Но здесь, в обители, они должны и впредь следовать своему призванию заботиться о бедных, больных и немощных, что бы там ни было. А как же я? Этот вопрос Ада не успела задать – в парадную дверь позвонили, потом опять. Звон гулким эхом отскакивал от сводов маленькой часовни, устроенной в подвале. Основание креста вибрировало, свечи мигали.
Мать-настоятельница жестом велела монахиням сесть. Послышались голоса сперва в отдалении, потом все ближе. Стук сапог над головой, ать-два, ать-два, топот на каменных ступенях, затем в коридоре. В ожидании настоятельница стояла у алтаря, глядя поверх голов. Дверцы часовни распахнулись, ударившись о стену. Вошли двое немецких военных в сверкающих сапогах, в серой форме, чистейшей и отглаженной, воротники наглухо застегнуты и проколоты знаками отличия. Ада не сомневалась, что эти двое явились не одни, остальные караулят у входа в монастырь. Военные промаршировали к алтарю. Один из них снял фуражку, повернулся к монахиням лицом и заговорил по-французски.
У Ады пересохло во рту, сдавило горло. Вот она, британка, сидит перед нацистами – и так близко, что могла бы дотронуться до них. Враг. Прижимая ладони к бедрам, Ада пытылась унять дрожь в коленях. Монахиня, сидевшая рядом с ней, перебирала четки, лицо у нее было пепельно-серым. У той, что сидела впереди, тряслись плечи; уж не плачет ли она, подумала Ада. Она не понимала, о чем говорит немец; его французский был очень правильным, но у Ады не получалось уследить за его речью. Что-то о паспортах, иностранцах, врагах. Британки. Ради их безопасности. Спокойствие. Собрать вещи. Выйти и встать у входа в обитель.
Военный кивнул настоятельнице, вытянул руку: Хайль Гитлер – и вместе с напарником зашагал обратно между рядами скамеек, печатая шаг.
Стальные нашлепки на их сапогах выбивали искры на холодных каменных плитах.
Мать-настоятельница выждала, пока они не покинут часовню, и закрыла двери. Засов тихо, благопристойно щелкнул. Настоятельница глубоко вздохнула:
– Помолимся.
Монахини опустились на колени, уткнули лица в ладони. Беззвучная молитва. Службы Ада любила за возможность помечтать, но сегодня она молилась всерьез, отчаянно. Вот она, война. Настоящая. Не та невсамделишная, что они со Станисласом застали в Париже, когда ничего, по сути, и не происходило. Но теперь война стоит у порога, и Ада одна в чужой стране, где оказалась исключительно по собственной глупости. Почему она не вернулась в Англию, когда по Ла-Маншу еще курсировали суда? Станислас исчез, а она осталась далеко-далеко от дома. Господи, прошу, умоляю, спаси меня. И добавила: Спаси нас всех. Мать-настоятельница оторвалась от загородки, что окружала алтарь, и встала:
– Сестра Бригитта, сестра Августина. – Такой мягкой, нежной интонации в ее голосе Ада никогда еще не слышала. Названные сестры встали. – Сестра Тереза, сестра Жозефина, сестра Агата, сестра Клара.
Монахини поднялись одна за другой.
– Сестра Клара, – повторила настоятельница, глядя на Аду.
Забыла! Ей дали это имя. Клара. Она его ненавидела. Имя было не по ней.
– В обители пять монахинь из Британии и сестра Клара, у которой имеется британский паспорт. Теперь в Бельгии хозяйничают немцы. Ради всех и каждой из нас мы должны им подчиняться. Мы не можем солгать им, сказав, что вы бельгийки. – Уставясь на запертые двери, настоятельница снова перевела дыхание. Монахини сидели не шевелясь, только отвороты апостольников шуршали с каждым их вздохом. – Да благословит вас Господь, да сохранит Он вас.
