По проходу к Аде приблизилась сестра Моника:
– Ты тоже.
– Зачем?
– Немцы отлавливают британцев. – Голос у сестры Моники дрогнул, она закусила губу, явно сдерживая слезы. Ада и не представляла, что сестра Злыдня способна чувствовать. – Они сделают из вас военнопленных. Ты должна пойти с ними. И, самое главное, не выдай ни себя, ни других. Их жизни зависят от того, станешь ли ты держать язык за зубами, поняла?
– Но почему это зависит от меня? – растерялась Ада.
– Мы солгали, да простит нас Господь. Сказали, что ты монахиня. Если они выяснят… – Маленькие глазки за очками сестры Моники смотрели страдальчески. Творились ужасы, говорила хозяйка пансиона. И отец Ады: Немцы едят младенцев, ты не знала? – Последствия будут губительными, и целиком на твоей совести.
– А вы разве не идете с нами?
– Нет, – устало ответила сестра Моника. – У меня ирландский паспорт. – Она коснулась Ады, пожала ей предплечье, непредвиденный жест участия. – Можешь взять сумку сестры Жанны и ее Библию.
Из часовни Ада выходила, перебирая одной рукой четки, а другой сжимая в кармане свой добрый талисман – медвежонка.
Прежние тревоги – как добраться до дому без денег, без вещей – показались сущими пустяками, когда на плечи Ады навалились новые страхи, и эта поклажа с каждым днем становилась все тяжелее. Она в ловушке. Все они в ловушке. О том, чтобы сбежать, не было и речи. Неужто ей навеки уготовано остаться сестрой Кларой и ухаживать за стариками в доме для престарелых посреди нацистского Мюнхена?
Сестре Бригитте удалось взломать чердачное окошко, но теперь его нельзя было закрыть. Аду это не беспокоило: в комнатенке под самой крышей было жарко и душно. Ранним утром прилетали голуби, царапая крышу и курлыкая со своими дружками и подружками. В комнатенке, где стояло двое нар, обитало шесть монахинь. Спали по очереди. Неудобств это не причиняло, поскольку трое работали по ночам, занимая постели тех, кто отправлялся в дневную смену.
Никогда еще Ада так не выматывалась. От неизбывной усталости она стала дерганой и слезливой, совсем как тетя Лили: в Первую мировую дирижабли-бомбометатели довели тетушку до нервного расстройства и облысения. Ада старалась не вспоминать о доме из боязни утратить всякую выдержку, хотя сестра Бригитта уговаривала монахинь сосредоточиться на счастливых моментах довоенного времени, мол, это придаст им сил. Сестра Бригитта была у них главной, их новой матерью-настоятельницей. Иногда они так к ней и обращались. Она была не слишком старой, слегка за тридцать, по прикидкам Ады. Тем не менее сестра Бригитта вела себя невозмутимо, благоразумно и слыла умелым переговорщиком. Упорствовала, когда это было необходимо, уступала, когда того требовала осторожность. Она добилась, чтобы им постелили матрасы на нары и разрешили присутствовать на службах, которые вел приходящий священник. Отец Фридель был дряхлым стариком. По нему плакала койка в их доме для престарелых. Из молитв на латыни он помнил только In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti[19], объемистый саквояж священника оттягивал ему руку, и после службы, шаркая ногами, он обходил палаты вместе с доктором, путая имена живых и умерших.
Ада с сестрой Бригиттой и «серой мышкой» сестрой Агатой работала днем. Дневная смена была куда утомительнее ночной: бодрствующих стариков требовалось кормить и мыть, давать им лекарства, выдавливать гной из царапин и язв. От пациентов дурно пахло. Целыми днями они лежали в кроватях, шевеля костлявыми пальцами, руками-граблями. Ада стригла им ногти на ногах, выковыривала въевшиеся в кожу ороговелости. Она же обмывала покойников, белесые сероватые тела, которым уже ничто не разгонит кровь. Поднимала окоченевшую руку до щелчка в лопатке и терла мыльной тряпкой по зернистой обвисшей коже. Левая рука. Правая. Перевернуть тело на живот, помыть спину, перевернуть обратно, вывернуть правую ногу, высвободив мошонку, помыть «принадлежности», затем левую ногу. Ступни и между пальцами. Остричь ногти, вытянуть покойника по струнке – и вот он готов к встрече с Создателем.
Ада не знала, насколько ее хватит, как долго она сможет терпеть эти окоченевшие трупы, свернувшуюся кровь, запахи гниения и формальдегида, пропитавшие все вокруг. Ей хотелось прикасаться к тугой плоти, заглядывать в светящиеся глаза, а не закрывать веки над тусклыми впадинами. Хотелось бархатистой кожи, пульсирующей крови и надежды, что возникает вместе с жизнью и дыханием. Аде едва исполнилось девятнадцать. Она была молода, самая пора жить на воле, на свободе, но ее окружала смерть, она была у смерти в плену. Так много мертвецов, еще больше немощных, тронувшихся умом. Отец Фридель у могильных ям, брызгающий святой водой на гробы.
С восьми утра до восьми вечера, день за днем, неделя за неделей. Ужин. Отдых. Отдых? По вечерам они стирали свою одежду, коленкоровые панталоны и нижние юбки набухали тяжестью и не столько сохли, перекинутые через перекладины нар, сколько плесневели; подкладки для месячных побурели, апостольники обмякли и утратили белизну. Ада штопала чулки. Сестра Бригитта раздобыла у охранников иголку и немного штопки, и Ада с удовольствием водила иглой, сплетая нитяные заплатки. Это занятие поднимало ей настроение, она словно переносилась в то время, когда работала портнихой, в ту прошлую жизнь. И молитвы. Всегда эти молитвы. Ада закрывала глаза и норовила вздремнуть, пока они молились; стоя на коленях, слегка раскачиваясь, она старалась заглушить благочестивое бормотание сестры Бригитты мыслями о Станисласе.
Она удивлялась, как они выжили, пока их везли в вагоне для скота из Намюра через Францию и пол-Германии. Июньская духота, вечные сумерки в вагоне, где день ото дня становилось все жарче. Ада оказалась зажатой между сестрой Бригиттой и другим пленным, мужчиной из Глазго, он ругался и дергался, то и дело пихая локтем Аду. На каждой станции к ним заталкивали новых арестантов и в конце концов набили вагон так, что уже нельзя было пошевелиться. Ада пробовала разминать ноги, вставая на цыпочки и снова опускаясь на пятки, но щиколотки все равно опухли, и даже огромная обувка сестры Жанны начала жать. Высокий мужчина, стоявший в углу, взял на себя роль старосты. Англичанин и, судя по выговору, из богачей с университетским образованием; наверняка, думала Ада, раньше там, на родине, он был большим начальником, возможно в военном чине, или врачом.
– Мы едем на море, – раздавался его зычный голос, – с ветерком. Давайте же затянем песню. Вместе, хором: «Десять бутылей уснули на стене, и одна, бух, свалилась во сне…»
Сперва пение встряхивало Аду, но шли дни, голоса слабели, вагон стихал, и молчание нарушали только нервные всхлипы или крик ребенка. Самозваный староста заставлял их двигаться ради циркуляции крови, норовил освободить место для больных, чтобы те могли присесть или прислониться к стенке. Люди продирались то вперед, то вглубь вагона, наступая Аде на ноги и толкаясь, но вскоре она перестала ощущать эти толчки. У них не было воды, спали они тоже стоя, под стук колес и лязг тормозов.
