Я откинулся на сиденье и закрыл глаза, я ждал, пока в этом буйстве звуков потонет тихий осторожный голос, все пытающийся шепнуть мне слова предупреждения. Я уже не хотел к нему прислушиваться, пусть он оставит меня, хватит все портить! Феликс ехал медленно, напевал что-то себе под нос и прицокивал языком в такт — оркестр из одного музыканта. Я открыл окно, лицо обдало ветром. Это приободрило меня. Я выпрямился. Все. Со мной все в порядке. Все будет хорошо. Все стало вдруг простым и ясным. Наконец-то, после нескольких часов смятения и досады на отца и Габи, я понял смысл и всю дерзость идеи: вот, значит, в чем заключался подарок! А Феликс и есть тот особенный человек, которого отец выбрал для этой миссии. Я снова застонал при мысли о величии отцовской затеи. С виду ни за что не догадаешься, какой он на самом деле, на что способен, если хочет. Да, действительно, часть его профессии состоит в том, чтобы не бросаться в глаза (хотя Габи, конечно, неправа, говоря, будто это проникло ему в душу), — но такой отчаянной смелости не мог в нем предположить даже я. Вот интересно, что Габи сказала по этому поводу. Посмотрим, сможет ли она его теперь бросить.
Я и на Феликса взглянул по-новому. Если отец доверил ему такую деликатную операцию, значит, он и впрямь нечто особенное. Нечто особенное тем временем надело простые солнечные очки, ни в какое сравнение не шедшие с благородным моноклем. Ехал Феликс осторожно, как будто даже прикрыв глаза, но я-то знал, что он не упускает ни одной детали. Все сильней и сильней он напоминал мне отца. Такие разные они были — и все-таки чем-то похожие. Я сглотнул. Пальцы по-прежнему дрожали.
Вдруг это все-таки окажется слишком опасно? Насколько вообще можно нарушать закон?
А если я не оправдаю их надежд?
А если нас схватят?
С каждой минутой я все яснее осознавал масштабы и сумасбродность этой затеи. Что за азартную игру задумал отец! Дать мне насовершать преступлений, вроде того, что мы уже натворили в поезде? Да если кто-нибудь узнает, что там на самом деле произошло, отец вылетит из полиции, а на его место возьмут заместителя, этого отвратительного Этингера, а что за жизнь у него будет без полиции, без розыска? В сердце моем я тут же поклялся не выдавать его даже под пыткой в следственных подвалах.
И все равно я не мог взять в толк. Не осмеливался. Я сделал глубокий вдох. Я готовился задать длинный и обстоятельный вопрос, который прольет свет на все это дело.
— А что мы будем…
Я поперхнулся. Замолчал. От смущения посидел еще несколько секунд молча. Феликс тонко улыбнулся.
Ну же! Давай! Действуй!
— Что мы будем… делать? Вместе?
Этот дрожащий голос принадлежал, как ни странно, мне.
— О господин Файерберг, — взмахнул рукой Феликс, — мы будем делать вещи, каких ты никогда не поделывал в жизни!
— А если нас поймают?
— Не поймают.
Сейчас или никогда.
— Скажи, Феликс, полиция… Она что, никогда тебя не задерживала?
Он даже не перестал мурлыкать себе под нос, будто не услышал. Лишь спустя долгую секунду донесся ответ:
— Один раз. И хватит. Больше не поймают. — И улыбнулся сам себе: — Первый и последний раз.
Но улыбнулся одними только губами, и та жесткость, уже знакомая мне, снова проступила в нем.
— А сколько лет вы знакомы с отцом?
— О! Может, десять лет! Может, больше!
Я посомневался, как сформулировать следующий вопрос:
— И вы познакомились… по работе?
Теперь улыбнулись уже и морщинки вокруг глаз:
— По работе. Господин Файерберг хорошо сказал.
Он прибавил скорости и сосредоточился на езде, принялся насвистывать какой-то незнакомый мотив, похожий на веселый скрипичный проигрыш, время от времени подпевая с удовольствием: «По рабо-о-те!» и сопровождая эти слова быстрым «пам-пам-пам!». Все время он насвистывает или напевает что-то. Наполняет воздух звуками. Наверное, это отличительный признак всех взрослых, которые в детстве были такими, как я.
Несмотря на все сложные и противоречивые чувства, которые вызывал во мне Феликс, было приятно смотреть на его руки — спокойные, с длинными пальцами, настоящие мужские. Вот только кольцо меня чем-то смущало, массивное золотое кольцо на левой руке, это было какое-то баловство, украшательство, к которым я не привык. С камнем, поблескивающим, как пистолетный ствол, черным, как ров под тюремной стеной, таинственным и мрачным.
Я решил смотреть только на правую руку. В ней я черпал уверенность, и симпатию к Феликсу, и готовность ехать дальше. Вот это была правильная рука. Эта рука напоминала мне об отце, о том, что он охраняет меня, хоть и издалека, что он специально, очень тщательно выбирал мне Феликса. Что Феликс — настоящий «тайный» без страха и упрека, вон одна его правая рука чего стоит. И он хоть и преступник, а мне с ним будет хорошо.
— Отец — суперполицейский, правда?
— Сыщик номер один. Нумеро уно! — ни секунды не колебался Феликс.
Жаль, что отец не слышит. В последнее время он и сам перестал верить, что чего-то стоит. Со всеми бывшими друзьями-полицейскими перессорился, никто теперь не хочет с ним работать. Две недели назад про него написали в «Последних известиях»[9], будто он провалил все важные дела, за которые брался в последние годы. Что из-за своей ненависти к преступникам он ведет себя как слон в посудной лавке там, где нужны осторожность и осмотрительность. Феликс, наверное, не читал этой статьи.
— Последнее время у него были сложности, — начал я осторожно.
— Что писали в газетках — это ерунда! Это постное масло! — махнул рукой Феликс. — Они не понимут, что господин твой отец — не просто так сыщик, что это у него в кровях. Он не как другие полицейские, что только кладут себе на голову полицейскую шапку — и все, вся их служба! У сэра твоего отца розыск — это искусство! Он среди розыска — как… как «бугатти» среди машин! — И он поднял палец, чтобы придать своим словам значимости. И мне было абсолютно наплевать, что это тот самый палец, с кольцом.
— А вот в одной газете, — продолжил я, смущаясь, — даже написали, что он, чуть только видит преступника, делается как сумасшедший и из-за этого портит всю операцию.
— Сами они сумасошедшие! — вскипел Феликс. — Я тоже читал эти глупости! Они что, думают, половить преступников — это детские игрушки?
— И его уже давно не повышали в звании, — пожаловался я с забившимся сердцем — нельзя об этом рассказывать посторонним, у нас в полиции не принято выносить сор из избы. Но горечь за отца переполняла меня, к тому же Феликс ведь на нашей стороне.
— Свининство! — Феликс стукнул кулаком по рулю. — Да они его просто боятся! — И надул губы чуть не до носа, и недовольно буркнул что-то.
