— И у него были дети? — спросил Шенц.
— Дочь, — ответил Борн. — И, кажется, все.
— А вы помните эту девочку? — спросил я.
— Очень миленькая, — сказал он.
— А как она выглядела? — спросил Шенц.
Пациент покачал головой.
— Трудно вспомнить, потому что, как только я начал ее замечать, она скрылась от людей.
— Исчезла?
— Нет, — сказал Борн. — Когда они в очередной раз спустились с гор для совещаний с Оссиаком, она стала устраивать представления. Пряталась за ширмой и пророчествовала оттуда или что-то в этом роде. После того как она придумала это дело с ширмой, я ее, кажется, больше ни разу и не видел. А было это всего за пару лет до падения империи Оссиака. Вообще-то она стала Сивиллой в тот год, когда мы с ее отцом сделали наши обескураживающие открытия. Тогда мы ощущали только первые толчки грядущей катастрофы.
— Сивилла, — сказал я, надеясь, что он сообщит что-нибудь еще.
Борн на это только кивнул и сказал:
— Да, так ее называли.
— А какого цвета у нее были волосы? — спросил Шенц.
— Каштановые или светлые, а может, рыжеватые, — сказал старик. Он медленно поднял руку — поиграть с одной из пуговиц своего потертого смокинга. — Все это заперто теперь на складе.
Вид у него стал печальный, словно воспоминания приносили ему боль. Мне стало жаль старика, и я спросил:
— Вы хотите сказать, что это остается в вашей памяти?
Он повернулся и посмотрел на меня сквозь свои толстые линзы.
— Нет, — сказал он, — на складе. Оссиак, перед тем как покончить самоубийством, стал собирать остатки своего богатства и купил для этого склад. Он не хотел, чтобы его кредиторы получили все. К этому времени он сам слегка свихнулся и мечтал о том, чтобы возродить свою империю из пепла. Мои инструменты, образцы, записки — все это отобрали у меня и заперли. У бедняги Лонделла, когда унесли его драгоценное оборудование и данные исследований, случился удар. Ох и тяжелые то были дни.
— И видимо, все эти вещи потом пропали, — сказал Шенц.
— Нет, — ответил Борн. — Они все еще там. Я знаю. Я пошел следом за теми, кто их взял. Я в точности знаю, где они.
— И где же?
— Вы знаете этих фармацевтов на Фултон-стрит — у них еще такое большое здание. «Братья Фейрчайлд», кажется. Угол Фултон-стрит и Голд-стрит. Они наверняка никуда не делись. А за углом, ближе к воде, стоит старое одноэтажное здание кирпичного склада. На фасаде белой краской выведена буква «О». Она теперь, наверно, сильно повыцвела. И все это там — обломки былого величия.
И именно в этот момент явился Каландер, продемонстрировав еще более раздражающую пунктуальность, чем Уоткин. У меня была еще тысяча вопросов к мистеру Борну, но задать их я не смог. Старик снова пожал нам руки, и нас выпроводили из комнаты. Перед тем как дверь закрылась, Борн прокричал нам:
— Помните, джентльмены, чтобы идти вперед, сначала нужно оглянуться назад.
— Борн вовсе не кажется таким уж сумасшедшим, — сказал я Шенцу, когда мы с ним пустились в обратный путь. К тому времени вечер стал вступать в свои права, — температура понижалась.
— Рид ведет более иллюзорное существование, чем этот бедняга, — сказал Шенц. — Борн по крайней мере понимает, из чего он сделан, только его пристрастие к тайнам дерьма вызывает неприязнь у общества. Можешь ты себе представить ужас его соседей, когда они поняли, что он коллекционирует? Мы живем в эпоху, когда каждый прикидывается ангелом. Ты представь себе всех художников, избравших эту крылатую тему.
— Но с другой стороны, — сказал я, — он ведь не анализ делал, чтобы диагностировать здоровье. Он по нему предсказывал будущее. В этом есть что-то ненормальное. Но в общем-то он совсем неплохой старик.
— К тому же полезный, — сказал Шенц.
— По крайней мере, он подтвердил многое из того, что рассказала миссис Шарбук, и назвал нам ее девичью фамилию — Лонделл, — сказал я.
— Зная имя, мы можем разузнать кое-что еще, — сказал Шенц.
— Кстати, я вспомнил о том, что в какой-то момент надо бы задать вопрос о ее муже — кто такой мистер Шарбук?
— Конечно, — сказал Шенц. — Но сперва мы должны выяснить, что это за склад, о котором говорил Борн. На Фултон-стрит с буквой «О». Нужно заехать туда и посмотреть.
— Пока, по-моему, не очень понятно, есть ли у кого-нибудь ключи от склада. Похоже, что Оссиак поместил туда свои ценности, а потом умер. Держу пари, никто не знает, кому этот склад принадлежит, просто считается, что владелец есть — и все. А он стоит, как древняя гробница, охраняя свои сокровища.
— А я-то думал, что из нас двоих романтик — это я, — сказал Шенц. — Один мой знакомый сможет нас туда провести.
— Человек с Экватора? — спросил я, улыбаясь.
— Нет, человек с Западной Тридцать второй улицы.
— Один из заправил Кухни?
— В своем роде художник. Этот человек знает замки не хуже, чем Борн знает, что он ел на обед на прошлой неделе. У него связка отмычек, о которой в преступном мире рассказывают легенды, как о чаше Грааля. Да он со шляпной булавкой управляется лучше, чем Вермеер с кистью.
— А с какой стати он будет нам помогать?
Шенц рассмеялся, вытащил портсигар и извлек из него одну из своих опийных сигарет. Закурив, он выпустил дым в окно и сказал:
— Денежки.
— Ты предлагаешь взломать этот склад?
— Только подумай, что мы там сможем найти, — сказал он. — И потом мне страсть как хочется посмотреть золотые гусиные яйца Оссиака, уж не говоря о самородке Авраама Линкольна. Ведь это же имеет историческое значение.
— Я, пожалуй, позвоню в Блумингдейлскую лечебницу и зарезервирую там для тебя местечко. Я не собираюсь взламывать склад. Успокойся-ка, а то загорелся с этим заказом больше меня. Возьми себя в руки.
Шенц откинулся к спинке своего сиденья, словно мои слова обидели его, и обратил свой взгляд в окно, наблюдая за мелькающими огнями Бродвея. Когда от его сигареты осталась одна треть, он выкинул ее в окно и закрыл глаза. Через несколько минут он уснул. Я сидел, разглядывая его черты в мелькающих уличных огнях и испытывая уколы совести за то, что осадил его.
Шенц был постарше меня — возрастом где-то посредине между мной и Саботтом. Опиум, совершенно очевидно, потихоньку разрушал его здоровье. За последние месяцы кожа Шенца приобретала все более землистый оттенок, он потерял в весе. Когда он был помоложе, то отличался крепким сложением, а энергия из него била ключом. Его жизнерадостность приобрела какой-то безумный оттенок и напоминала нечто вроде нервного возбуждения при чрезмерном потреблении кофе. К тому же его работы стали терять в точности и свежести, и заказы выбирать ему больше не приходилось — хорошим примером тому могли служить отпрыски Хастеллов.
