— И потом участок с таким великолепным видом на Гудзон — это отменная недвижимость. Я думаю, что не выдам никакой тайны, если скажу, что эта земля — лакомый кусочек и многие бы хотели им завладеть, — сказал он. — Каждый год мы принимаем почти четыреста пятьдесят новых пациентов. Здесь у нас все же настоящий рай по сравнению с Уардс-Айлендом. — Это было еще не все, и Каландер продолжал говорить с бешеной скоростью, сыпал фактами и цифрами, перемежая их с цитатой-другой из «Гамлета», так что я начал подумывать — а уж не пациент ли он сам.
Мы миновали часовню с каменной колокольней наверху, потом пересекли еще одну лужайку и направились к большому дому, который, по словам нашего проводника, назывался Вилла Мейси.
— Здесь помещаются больные с легкими расстройствами — те, у кого провалы в восприятии или иллюзорное видение мира, — сказал Каландер.
Мы вошли — внутри помещение оказалось довольно тихим и прибранным, — поднялись на второй этаж, а потом направились по длинному коридору. Мы шли, а мистер Каландер легонько прикасался к каждой из дверей, называя имена обитателей:
— Мистер Шеффлер, мистер Коди, мистер Барон…
Наконец он добрался до двери мистера Борна.
— Одну секунду, джентльмены, — сказал он и вошел в комнату. Несколько минут спустя Каландер появился и объявил: Френсис ждал вас.
Я посмотрел на Шенца, — он ведь говорил мне, что Борн понятия не имеет о нашем приезде. Тот поднял брови и пожал плечами, словно утверждая: «Что ж, он и в самом деле предсказатель».
Когда мы вошли, Каландер предупредил нас:
— Только не больше часа, джентльмены, прошу вас, — и удалился.
В середине опрятной комнаты, куда свет проникал через два зарешеченных окна с растениями на подоконниках, сидел очень старый человек. Смокинг на нем был пошит в стиле, который вышел из моды два десятилетия назад. Довольно большие очки с сильными линзами увеличивали размер его глаз. Человек был болезненно тонок, словно кукурузный стебель, а для лица его, казалось, использовали растянутую, потрескавшуюся кожу бумажника. Увидев нас, он наклонил голову и улыбнулся в нашу сторону.
— Я все думал, когда же вы появитесь, — сказал он.
— Вы знали, что мы придем? — спросил Шенц.
— Я это видел.
Мы подошли поближе к нему и сели — я на диван, а мой товарищ на скамью, которая была придвинута к Борну именно для этого.
— И где же вы это видели? — поинтересовался Шенц.
— Два дня назад по результатам понедельничной тушеной ягнятины.
Я поморщился, но Шенц остался невозмутим.
— Похоже, вас неплохо кормят, — сказал он.
— Я просто не знаю более пророческого продукта, — сказал Борн. — Я слышу вторичную ягнятину так явственно, будто она обрела дар речи.
— Вам передает привет Человек с Экватора, — сказал Шенц.
— А, Горен, — сказал Борн. — Как он поживает?
— Стареет, но все равно он — лучшая реклама своего товара. Все еще готовит отвары для страждущих.
— Знающий человек.
Я представился, как и Шенц. Старик поднял свою высохшую длань и обменялся с нами рукопожатиями.
— Не смогли бы вы рассказать нам о временах вашей работы на Малькольма Оссиака? — сказал я.
— Да, вот это были денечки, — сказал Борн и посмотрел куда-то мимо нас, словно унесенный давними воспоминаниями. Воспоминания и в самом деле, видимо, захватили его, потому что он смотрел в никуда целую минуту, прежде чем заговорил опять. — У меня была своя лаборатория, и я получал более сотни образцов, когда требовалось определять ход развития событий на определенное время. Целые ряды склянок с материалом, принадлежавшим сильным мира сего. В моем владении находился змееобразный образец президента Линкольна — настоящий розеттский камень[32]политического прогноза. Пока за мной стояли деньги Оссиака, мне доверяли, но как только он потерпел крах, я получил ярлык сумасшедшего и кто-то наслал на меня министерство здравоохранения. Люди боятся истины ночного горшка. Они и понятия не имеют, каким древним и надежным является способ пророчества по выделениям…
МОНОЛОГ В КОРИЧНЕВЫХ ТОНАХ
Борн с полчаса во всех подробностях рассуждал об истории той одиозной науки, которой он был одержим. От окаменелых экскрементов доисторических времен до измельченного благотворного кала далай-ламы — он говорил то как гарвардский профессор, то как проповедник-возрожденец, делясь своими экскрементальными видениями. Он мог таким образом растратить все имеющееся у нас время, и потому я довольно грубо оборвал его пространные рассуждения о свифтовском труде «Человеческие экскременты»[33], спросив:
— А вы во времена своей работы у Оссиака не помните человека, который предсказывал по снежинкам?
Мой вопрос был словно камень, брошенный в шестеренки говорящей машины, — раздался скрежет, и многоречивые рассуждения прекратились. Борн снова уставился в стену и погрузился в молчаливые размышления.
— Снежинки, — напомнил Шенц, пытаясь вернуть его к реальности.
— Оссиак нас двоих называл своими научными опорами — землей и небом, — сказал Борн. — Он нам доверял больше, чем другим. Мы оба одновременно предсказали его финансовую катастрофу. Проникнитесь глубинным смыслом того, что я вам скажу, джентльмены. В золотых выходах самого Оссиака я обнаружил два образца стула, имевшие совершенно одинаковый вес и размер. Оба имели форму гусиных яиц. Полные двойняшки во всех своих свойствах, и к тому же с ароматом диких фиалок. Я бы в такое ни за что не поверил, не будь они здесь, прямо у меня перед носом. Мы были с Лонделлом как одно целое, инь и ян. Он, толкователь небесных экскрементов, обнаружил нечто не менее обескураживающее, хотя о деталях его открытия мне так никогда и не сообщили.
— Лонделл? — спросил Шенц.
— Бенджамин Лонделл, — сказал Борн. — Превосходный парень. Некоторые из людей, которых Оссиак нанимал для предсказаний, были шарлатанами, но, поверьте мне, Лонделл работал всерьез, на совесть. Он подвергал свою семью огромным лишениям только для того, чтобы увидеть будущее.
— И что же это были за лишения? — спросил я.
— Им приходилось каждый год тащиться высоко в горы и по полгода или около того проводить в самых суровых условиях, чтобы собрать в точности те кристаллы, какие ему были нужны. В моей области, слава богу, образцы всегда были под рукой.
