доход, а государству – гарантированные налоги. Прежде всего речь о хлопчатнике и сахарном тростнике. В дополнение к местным феллахам рабочую силу часто привлекали издалека. Тот факт, что Египет с 1820‑х годов превратился в одного из главных в мире экспортеров хлопка, объяснялся не столько инициативой иностранных предпринимателей и принудительным вовлечением страны в мировую экономику, сколько политикой Мухаммеда Али и его преемников. Египетские поместья были организованы на манер плантаций, при этом иностранный капитал здесь существенной роли не играл[146].
Не всякое крупное сельскохозяйственное производство XIX века следует рассматривать преимущественно в контексте глобальной экономики. Труд пеонов на латиноамериканских асьендах не был ни рабским, ни наемным. Асьенда функционировала по модели патриархальной семьи. Нередко пеонов связывали с их патроном даже квазиродственные отношения, такие как крестное родительство, в силу чего между ними существовали взаимные обязательства недоговорного характера, то есть «морально-экономические», нерыночные отношения. Даже физически, по своей планировке, асьенда нередко была закрытым миром. Хозяйская территория напоминала укрепленный замок, вокруг которого в деревнях жили пеоны. В отличие от плантаций, типичные асьенды конца XIX века обустраивались при нехватке капитала и использовали отсталые технологии. Зависимость пеонов коренилась не столько в открытых отношениях принуждения, сколько в их задолженности владельцу асьенды (haciendado). Это напоминает кредитные отношения между простыми крестьянами и элитой в китайских или индийских деревнях. Как и рабовладельческая плантация, асьенда была пережитком колониальной эпохи раннего Нового времени. Необязательно, как это прежде часто делали, называть асьенду «феодальной», чтобы противопоставить ее плантации. Асьенда была направлена скорее на самообеспечение, чем на экспортное производство. Трудовые отношения в ней имели внеэкономический характер. Эти ограничения стали фактором, повлиявшим на то, что крестьяне не являлись свободными, пользующимися своими правами гражданами латиноамериканских республик. У них не было возможности воспользоваться свободой, обещанной в годы войн за независимость, а их протестные движения по большей части терпели неудачу[147].
В Мексике период примерно с 1820 по 1880 год можно рассматривать как переходную фазу развития асьенд[148]. С падением колониального государства индейцы потеряли пусть и ненадежного, но защитника. Доминировавшие в XIX веке «либералы» с их прогрессистской идеологией видели в индейцах прежде всего препятствие для развития Мексики по пути Европы, а затем США. Поэтому с туземцами они не церемонились. Если колониальная асьенда еще основывалась на известном равновесии интересов ее хозяина и индейских общин, то политика республиканской эпохи, которая активизировалась с приходом к власти диктатора Порфирио Диаса в 1876 году, практически уничтожила общинную собственность индейцев и оставила их беззащитными перед интересами асьендадос. Однако и это не смогло превратить асьенду в опору экспортной экономики по примеру плантаций Юго-Восточной Азии или Бразилии. В то же время асьенда отнюдь не была безусловным тупиком исторического развития. После 1880 года параллельно строительству железных дорог понемногу началась индустриализация Мексики. Часть асьенд использовала эту возможность для введения более либеральных условий рабочих контрактов и большего разделения труда на производстве, для профессионализации ведения хозяйства и отказа от патерналистских социальных отношений[149]. Такие модернизированные асьенды, часто особенно крупные, продолжали соседствовать с множеством мелких хозяйств, в которых все шло по-прежнему, как в колониальные времена. В целом асьенда в Латинской Америке оставалась в XIX веке закрытой монадой, в которой патрон по-прежнему беспрепятственно судил и рядил. Несмотря на нередко вполне прогрессивный правовой климат, полиция и органы правопорядка вступались за пеонов нечасто, и теперь те не могли рассчитывать на поддержку в жизненных вопросах деревенской общины, структуры которой перестали работать. Пеонов нельзя назвать «безземельным пролетариатом» по типу рабочих на плантациях или сезонных рабочих на восток от Эльбы, в Чили или Африке. Пеоны оставались на месте и сохраняли связь со «своей» асьендой, но они и не были привязанным к деревне крестьянством в российском, западноевропейском или индийском смысле. Это не значит, что в Латинской Америке не было кочующего безземельного пролетариата без шансов – что важно – перейти в более высокий класс владения собственной землей. В Аргентине это стало распространенным явлением[150]. Рабочими (и арендаторами) там часто выступали итальянцы или испанцы. Характерной чертой здесь служило то, что хозяйство велось в одиночку; жены и дети, во всяком случае, обычно оставались в городах.
2. Место труда: фабрика, стройка, контора
Мастерская
Работу можно характеризовать по тому месту, где ее выполняют. Многие рабочие места в XIX веке в сравнении предыдущими эпохами изменились мало. В Европе, а в Африке и Азии тем более, самостоятельные ремесленники работали до появления в конце XIX века электромотора и распространения массового промышленного производства в условиях раннего Нового времени в целом. Организация ремесла по мастерским и в неевропейских цивилизациях была устроена по старым лекалам. От «простых» рабочих ремесленники по-прежнему отличались передачей знаний и регулированием рынка посредством цехов, гильдий и других коллективных организаций, которые в Османской империи или в Китае существовали дольше, чем в Европе. В конкуренции с массовым производством некоторые ремесла переживали обесценивание производительности своего труда, однако, с другой стороны, есть немало примеров адаптации ремесла к изменившимся условиям рынка. В общей перспективе ремесло и мастерские были больше востребованы в XIX веке, чем в следующем. Платье в Европе, в том числе «господское», по-прежнему было от портного, обувь – от сапожника, а мука – с мельницы. В ремесло в расширенном понимании следует также включить смешанные формы кооперации, общих усилий и профессионального сотрудничества. Так, в большей части мира по-прежнему сооружались частные жилища – от простых западноевропейских фахверковых построек до африканских домов разных форм[151]. Жилищное строительство было доиндустриальным, а в некоторых производственных процессах осталось таковым и по сей день.
В XIX веке появились новые ремесла, а старые могли приобретать новое значение. Так, с учетом не снижавшегося или растущего числа лошадей на протяжении всего столетия требовались кузнецы. В то же время кузнечное дело приобрело новое, промышленное значение. Тяжелая индустрия с ее ковкой стала изобретением кузнечного искусства заново – на более высоком энергетическом уровне, но без индивидуальных ремесленников. Во многих культурах кузнец – мощный силач, изготовитель инструмента и оружия, повелитель огня – пользовался большим уважением и имел почти мистический статус, если только, как в Индии, кузнечное дело не считалось занятием для низших каст. На обширных территориях Африки к югу от Сахары кузнечное дело не было древним искусством. Его традиции сложились только в XVIII веке, достигнув расцвета в 1820–1920‑х годах. Кузнецы изготавливали предметы для практического использования и для красоты: например, украшения, которые можно было приобретать в качестве объектов престижа, а также деньги – там, где не было государственной монополии на чеканку
