размывались – прежде всего, между b) и c): тот, кто на острове Ява или в Рейнской области мог сослаться на наследственные арендные отношения, владел землей, не будучи формально-юридически ее собственником.
Труд на селе на протяжении всего столетия практически везде в мире оставался немеханизированным. В этом многие регионы Европы не отличались от Азии, Африки и Латинской Америки[139]. Классовая принадлежность также определяла сходство между крестьянами разных культур: наемный сельскохозяйственный труд в померанском или польском поместье ничем принципиально не отличался от наемного труда в Индии, хотя встраивался там и тут в различные иерархии и культурные среды[140]. Фундаментальное сходство условий и жизненного опыта определялось тем, что повсюду беднейшие сельские труженики были лишены элементарных гарантий выживания и благосостояния и им приходилось переходить с места на место в поисках заработка. Сельскохозяйственные знания в XIX веке, как и в предыдущие эпохи, передавались на большие расстояния благодаря миграции. Однако такие параллели и связи не порождали транснациональной солидарности. В отличие от возникавшего в промышленности и на транспорте рабочего движения, которое уже на раннем этапе характеризовалось международной ориентацией, сельские наемные работники не имели крупных территориальных организаций, крестьянского интернационала не существовало. Батрак и крестьянин в Бихаре в Индии ничего не знали о своих коллегах в Мекленбурге или Мексике. Рутинная повседневная трудовая жизнь в деревне менялась медленнее, чем в городе или в новых горнодобывающих и промышленных регионах.
А если труд под влиянием глобальных процессов менялся, то где и когда это происходило? В целом расширение интернационального спроса на аграрную продукцию, особенно из тропиков, не обязательно оказывало либерализующее влияние на условия труда и трудовые отношения в деревне. Согласно ожиданиям либеральной экономической теории, международная торговля должна была разрушить домодерные «феодальные» системы, освободить людей из архаического принуждения и пробудить в них усердие и предприимчивость. Это вполне могло происходить. И происходило – прежде всего там, где мелкокрестьянские производители использовали новые шансы для сбыта своей продукции на заморских рынках без включения иностранных посредников. Но в долгосрочной перспективе это обещало успех только в случае, если экспорт сознательно поддерживало местное правительство (как в Японии), создавая для него выгодные правовые и инфраструктурные рамки, или если колониальный режим, часто из соображений политической стабильности, сознательно выступал на стороне местных крестьян и против плантаций иностранных компаний. Если же этих предпосылок не было, иностранные конкуренты обычно оказывались сильнее.
Плантации
Юридический конец рабства в европейских колониях, США и Бразилии отнюдь не означал конец плантации как формы сельскохозяйственного предприятия. Пользующиеся спросом продукты – такие, как кофе, чай или бананы, – в основном выращивались на плантациях, которые иногда конкурировали с мелкими собственниками в других частях света, не обязательно в этой конкуренции выигрывая. После 1860 года появились новые секторы плантационного производства: сахар в южноафриканском Натале, каучук в Малайе и Кохинхине (Южный Вьетнам), табак на Суматре. Плантация была инновационной, а следовательно, модерной формой производства, которую интенсивно внедряли в Новом Свете примерно с 1600 года. К 1900‑му она переживала новый расцвет. Плантации вырастали не в результате постепенной преемственности местного развития. Они основывались и организовывались при иностранном вмешательстве, даже притом что местные предприниматели иногда использовали эту возможность и встраивались в плантационный бизнес, как, например, на Яве или на Цейлоне[141].
Новая плантация означала для местного общества такой же глубокий разрыв с прошлым, как новая фабрика. Капитал и управляющие новыми плантациями конца XIX века неизменно происходили из Европы или Северной Америки. Трендом на плантациях была рациональная форма обработки земли для достижения оптимальных урожаев. Однако квалифицированные работники, кроме нескольких специалистов, для этого не требовались. Поскольку плантации обычно закладывали в редконаселенных местностях, рабочую силу часто приходилось доставлять издалека. На больших табачных плантациях Суматры, к примеру, предпочитали китайцев, которых размещали в лагерях. Рабочие были свободными наемными рабочими в лучшем случае чисто номинально. Платили им в основном сдельно, подрядчик эксплуатировал их сверх условленного, а дисциплина и регламентации были крайне суровыми, не особо отличаясь от условий на некоторых плантациях с рабским трудом. Оставление рабочего места каралось как преступление[142]. К 1900 году лишь немногие плантации оставались в семейной собственности. В основном собственниками выступали акционерные компании, которые инвестировали значительные собственные средства вплоть до железных дорог и портовых сооружений, внимательно отслеживая тенденции на мировом рынке. Колониальная плантация была продолжением прежней рабовладельческой плантации, а не абсолютно новой формой. Она представляла собой инструмент глобального капитализма, использовавшийся почти исключительно в тропических странах. В отличие от промышленности, плантационная экономика была редко вовлечена в большие процессы национального экономического развития[143].
Промышленная составляющая на плантациях выражалась в том, что переработка исходного сырья нередко происходила на месте. Яркая иллюстрация подобной интегрированной формы производства – каучуковые плантации: сок каучуковых деревьев можно собирать круглый год, что гарантирует постоянное, не зависящее от времени года функционирование производства. Это делало плантацию еще более похожей на фабрику. Однако волна создания в 1900‑х годах плантаций в Юго-Восточной Азии и Африке не стала началом триумфального шествия возникающего глобального агробизнеса. Весь XX век плантациям по-прежнему приходилось сосуществовать и конкурировать с ориентированными на экспорт мелкими крестьянскими хозяйствами. Плантационная экономика была глобальной и в том смысле, что не только рабочая сила, но и капитал в ней был многонациональным. На Суматре, в центре новых процессов, в 1913 году лишь половина инвестиций в плантации имела нидерландское происхождение. Здесь активно были представлены также американские, франко-бельгийские и швейцарские интересы[144]. Плантации учреждались на землях, выкупленных у туземных правителей, которые теряли после этого всякое влияние на внутренние взаимоотношения в огромных плантационных регионах. Однако и право голландского колониального государства применялось лишь в ограниченном объеме, а часто де-факто отсутствовало. Возникло особое правовое пространство, своего рода собственная плантационная юстиция, имеющая сходство с патримониальным господством в поместьях восточнее Эльбы вне государственного контроля[145]. Схожие отношения уже за несколько десятилетий до того можно обнаружить, например, в юго-западной Индии.
Асьенды
Плантация была не единственным способом использовать новые экспортные шансы путем организации крупного предприятия. В Египте XIX века крупные хозяйства создавались с использованием политической власти: государство уступало деревни-должники высокопоставленным лицам, ожидая от них гарантированного сбора налогов. Земля концентрировалась, таким образом, в руках связанного с пашой класса чиновников. Еще одной побудительной причиной стало то, что изношенные за столетия ирригационные сооружения на Ниле можно было поддерживать только организованной в рамках крупных хозяйств и опиравшейся на современные инженерные знания реновации. В таких хозяйствах выращивались культуры, полностью ориентированные на рынок, cash crops; они за короткое время могли принести собственникам максимальный, необходимый для финансирования инвестиций
