Сергеич остановился посередине моста. Смотрел в черную, полную огней, но маленькую воду в высоких бетонных берегах. Для Коршака вода эта была похожа на арык. Но Сергеичу она напоминала его прошлую жизнь, связывала с давней молодостью, да и со зрелостью тоже, с морем.
— Никогда, Коршак, не пишите правильно. Правильная речь убивает скукой. Вы еще не испытывали ощущения, словно вы пользуетесь, не готовыми словами и понятиями, а сами — понимаете — сами творите эти слова? Словно вы пишете слово «стол», например, или «улица», или вот — «ночь». И вы первый на свете пишете их. Их до вас не было — это вы их создали?
— Нет. Я никогда такого не испытывал.
— Врете, Коршак. Испытывали. Какого черта я приехал бы сейчас к вам?
— Тогда я не знаю…
— Вот именно — вы не знаете!
Он перестал глядеть на воду и грозно повернулся к Коршаку всем корпусом. И он глядел на него с веселым, озорным вызовом.
Коршак улыбнулся ему.
— А вы испытывали когда-нибудь такое, словно видели и чувствовали еще до своего рождения? Молчите. Вы сейчас должны молчать. Вы должны записывать, Коршак.
Сергеич шутил, но иногда он шутил так, что ставил Коршака в неловкое положение. Он был совершенно прав: такое надо записывать. Но Коршак отлично понимал, что лично ему записывать не надо: все, что он видел в Сергеиче, становилось частью его самого.
Сергеич снова повернулся к воде.
Их можно было бы принять за отца с сыном: даже состарившийся и сутулый Сергеич был вровень с Коршаком. И в этой сутулости его сквозила прошлая флотская выправка.
— Пора мне, брат, пора. Макаровна моя хоть и боевая подруга, а жена. Искать станет — шуму не оберешься.
— Как же вы? Давайте я такси вызову…
— Вы, Коршак, неисправимы. Я же хитер — ох и хитер же я. А вон — что?! — Он тросточкой ткнул в темноту у гостиницы. Там призывно светились два неярких огонька.
И тут же огоньки раскалились добела и двинулись навстречу. Потом из тьмы появилась «Чайка», принимая на свои полированные поверхности бесстрастные отблески гостиницы.
— Первый экземпляр я отправил в журнал, — уже деловым и усталым голосом произнес Сергеич. — Нынче они позвонят вам. Я там кое-что — самую вопиющую малость — поправил. А второй — вот. — Он достал из кармана плаща свернутую в тугую трубочку рукопись. — Не подумайте, я не таскал ее в кармане и в гардероб не сдавал. Она в портфеле была, портфель же в машине. Вот вам. Домашнее задание.
«Чайка» уже стояла за спиной Сергеича. И Сергеич легонько притянул Коршака за плечи к себе и коснулся его лица мягкой и теплой щекой. Он сел в машину, машина тронулась, но через несколько метров остановилась, и Сергеич, открыв дверцу, сказал снова с шутливой ворчливостью:
— А записную книжечку-то — заведите! В следующий раз проверю…
Жизнь на берегу не складывалась…
Две толстые одинаковые официантки, почти невидимые в табачном дыму, сотнями разносили пивные кружки и набор «номер один» — ломтик сайры бланшированной, два перышка зеленого лука, половинку селедки и еще что-то — понять невозможно. Было жарко и душно. За длинными столами мужики сидели плотно, плечом к плечу, как в кают-компании. Это место — полупивную, полуресторан неподалеку от затона — знал весь рыбацкий флот и любил его. Здесь встречались, когда уже не надеялись встретиться, здесь возникали знакомства и дружбы. Здесь бывали и рыбацкие капитаны, и старшины с малых рыболовных ботов, тралмейстеры и мотористы. Здесь редко появлялись стармехи и командиры крупных судов. И почти никогда не бывали тут «люди с международных линий» и пассажирских теплоходов. Те предпочитали более нарядный, почти весь стеклянный, с видом на море ресторан «Морской». И Коршак любил это заведение. Здесь никогда не было драк, ни у кого ничего не пропало, а если не обнаружилось, скажем, куртки или фуражки, а на их месте — что-то чужое, значит, обменялись нечаянно, завтра принесут.
Все, что случилось с ним после той жуткой радиограммы, было пустым и ненужным. Он жил словно в пустоте — уже не было Сергеича, и сам он отказался от Феликса. И Феликс оказался прав: «Не сможешь». И не смог — ничего не было в душе. И теперь нужно было узнать в жизни что-то иное, жить как-то иначе. А он еще не умел этого делать сам, он знал, что придет такая пора, но потом. Оставались вот эти люди.
Рядом тесно пристроился мужчина. У него было большое свежее лицо. И когда он снял свою огромную фуражку — сделалось жарко, — Коршак понял, почему тот не сдал ее в гардероб: мужчина был лысый. Его могучая седина держалась только на висках да над ушами, а весь череп был голым и загорелым. И Коршак подумал, что этот из старожилов, здесь рано лысеют. Особенно капитаны. Но были еще и иные приметы, по которым можно было догадаться, что это капитан. В нем меньше было суеты, он твердо держал дружку, он сидел с достоинством и свободно. И еще была в нем какая-то особенная независимость, видимая с первого взгляда. Человек этот смотрел неулыбчиво и внимательно. Он действительно оказался капитаном сейнера с номером, а не с названием, словно военный корабль.
Только у них двоих не было компании, и оттого они разговорились… Потом капитан сказал:
— Мне нужен хороший рулевой.
— Я рулевой, — сказал Коршак.
— Сайра.
— Да, — ответил Коршак. — Хорошо, сайра.
— Завтра в девять ноль-ноль, от четвертого отходит трамвайчик. Жду на пирсе.
— Хорошо, — сказал Коршак. — Я не опоздаю…
Капитан расплатился, поднялся, помогая себе руками, надел фуражку и вышел.
* * *
Над островом, над бухтой клубился плотный дневной туман. Или, может быть, это были облака. Где-то кто-то жил, словно спросонья. Так оно и должно было быть, потому что порт этот — ночной порт, с ночной рыбой, с ночной суетой и огнями.
И Коршаку, валяющемуся в волглой, прокисшей от плесени постели, постепенно стало казаться, что ничего в его жизни не было и нет, кроме этого утреннего солнца над побережьем по ту сторону пролива.
Нужно было срочно что-то делать.
Нужно было найти, наверное, женщину — тихую и спокойную, которой не надо ничего объяснять. И тогда Коршак пошел в порт. Так вот, не переодеваясь, не сменив сапоги на «корочки», в фуражке и свитере под курткой. Это же надо придумать — дневные танцы! Везде, на всем свете они начинались в сумерках. Здесь же в сумерках жизнь стекала из городка вниз — к причалам, к сейнерам, к загустевшей от сумерек тяжелой воде. Но зато днем грохотала радиола с усилителем, топтались в одноэтажном
