Ты уже ясно дал понять, что мой вклад не нужен.
— Что ты… — я останавливаюсь, понимая, что она, должно быть, говорит о предложении, которое она внесла в конструкцию бота на моей вечеринке, если амбивалентную пантомиму можно назвать предложением. — Ладно, во-первых, я не уверен, что это можно считать вкладом.
— Ой, да ладно, — бормочет она, теребя серьгу-меч. — Ты знал, что я имела в виду!
Я это сделал, хотя сейчас мне не хочется повторять это.
— Мы никого не исключаем, мы просто…
Нет смысла вести этот разговор. Она явно не будет меня слушать.
— Послушай, просто придумай что-нибудь простое сегодня вечером, а завтра мы проведем голосование, — говорю я ей. — Если ты думаешь, что проблема во мне, тогда посмотрим, что думают все остальные.
Выражение ее лица снова становится жестким.
— Хорошо, — говорит она.
Я воспринимаю это как согласие и отворачиваюсь.
Если бы я был менее раздражен, я бы обязательно заметил, насколько она отличается сейчас от того, как выглядела минуту назад. Точно так же она выглядела, когда рисовала, чего я больше никогда не видел с того дня, как она присоединилась к команде. Пока она кричала на меня, ее щеки покраснели, глаза широко раскрылись, и она такая вообще-то живая, и эта её версия мне кажется гораздо более интересной, чем та. Даже если я не в восторге от того, что она говорит.
Я беру наушники, чтобы надеть их обратно, когда Бел внезапно выпаливает:
— Это действительно смешно, что ты ведешь себя со мной как придурок только потому, что я увидела проблемы с твоим ботом. Я думала, ты хотел, чтобы я это сделала. Иначе зачем вообще добавлять кого-то в команду? Вы просто искали кого-то нового, кто все время говорил бы вам «да»? Поверь мне, тебе это не нужно.
К счастью, у меня есть наушники, поэтому, хотя я и слышал все, что она сказала, я могу притвориться, что это не так. Я жду, пока не узнаю наверняка, что она ушла, прежде чем снова снять их, варясь в чем-то, что, как мне кажется, напоминает разочарование.
Или, может быть, вину.
Правда в том, что она права. Я вёл себя с ей, как придурок, и это из-за того что она увидела проблемы с моей конструкцией (нельзя отрицать, что она видит их, поскольку она дважды на них указала и это не было связано друг с другом), но дело не в ней, не совсем. Просто трудно увидеть недостатки в чем-то, над чем ты так усердно трудился. Это заставляет меня задавать себе вопросы, чего я не привык делать.
Потому что она права. Все говорят мне «да». Я в том числе.
У меня начинает болеть голова, возможно, из-за того, что я так долго смотрю на экран, поэтому я выключаю программу, запираю лабораторию и иду к машине. На стоянке осталось всего несколько машин, и я подавляю зевок, внезапно утомившись.
Мне нравится быть занятым. Мне нравится быть ответственным. Мне нравится, что люди доверяют мне все — победную цель, ключи от лаборатории робототехники — так что да, меня сводит с ума то, что Бел мне не доверяет. У меня такое ощущение, что она думает, что я просто какой-то самодовольный засранец, но это не так. Или просто я так не думаю.
По крайней мере, я стараюсь этого не делать. (Не так ли?)
Но затем я еду к своему закрытому дому и по длинной дороге к чемодану, который я до сих пор не распаковал после встречи с родителями в Денвере, и думаю: ох, может быть, она просто не видит меня во всем этом. Или, может быть, я даже не удосужился показать ей.
— Как футбол? — спрашивает мой отец, когда я захожу в гостиную из фойе. Я не привык видеть его на диване, поэтому его присутствие на секунду пугает меня. Он всегда немного формален, как будто позирует невидимому интервьюеру из Форбс, и все в нем выглядит целенаправленно, начиная с седины на висках (GQ назвал его «чернобурой лисицей Кремниевого пляжа» в прошлом году) до закатанных манжет рукавов.
— Это было хорошо, — пренебрежительно говорю я. На фоне скудных нордических вкусов моей матери он слишком выдающийся, чтобы говорить о том, что я делал сегодня на тренировке. — Где мама?
— Вечер с друзьями. Ты выиграл? — спрашивает он, глядя вниз, когда его телефон гудит один раз, затем второй.
Нет смысла объяснять, что это была всего лишь драка; это займет больше времени, чем этот разговор. В любую секунду ему нужно будет ответить на звонок или отправить электронное письмо.
— Да.
Он снова поднимает взгляд и кивает.
— Хорошо. А школа?
— Отлично.
Его телефон снова гудит.
— Просто хорошо?
Я пожимаю плечами.
— Получил пятерку за работу по программе углубленного менджмента.
— А как насчет физики? — говорит он, хмурясь в экран.
— Как будто Мак когда-то ставил мне меньше пятёрки, — отвечаю я, не задумываясь, прежде чем внезапно вспомнить выражение лица Бел.
Тебе когда-нибудь приходилось о чем-нибудь просить Мака?
Нилам сказала бы мне это. Хотя, если бы Нилам сказала это, я бы проигнорировал ее.
Чтобы ты мог отстранить меня так же, как ты всегда делал с Нилам?
Проклятие. Я ненавижу это. Она права, и это моя вина.
— В чем дело? — спрашивает мой отец, указывая на выражение моего лица. — Что-то не ладится в школе? Я же говорил тебе, если ты хочешь, чтобы мы наняли тебе репетитора…
Я моргаю, прогоняя разочарованный взгляд Бел, и качаю головой.
— Мне не нужен репетитор, папа. У меня 4,3. Я в порядке.
— Гарвард обычно не соглашается на «хорошо», Тео.
— Я… — я оборвал себя, прежде чем напомнить ему (снова), что я не подаю заявление в Гарвард. Я не знаю, почему родители хотят, чтобы их дети учились в Гарварде, но мой отец не застрахован от парня, который учится в государственной школе на стипендию. — Папа, у меня не будет проблем в школе, обещаю. У меня пятёрки в каждом классе. — Предположим, мне удастся прочитать книгу, которую мы читаем на английском языке: «Божественную комедию» Данте. (Что на самом деле вполне уместно, учитывая, насколько адскими были дела.)
— Ну, это только начало октября, — говорит мой отец. — Я надеюсь, что ты еще не отстал.
Я киваю, не удивившись. По данным Tech Crunch, мой отец известен в отрасли своей «безжалостной эффективностью» — рудиментарным качеством, оставшимся от его раннего опыта работы в качестве редкого цветного человека в его отрасли, в которой доминируют белые. Матео Луна не терпит ошибок, потому что не
