ведь я почти ничего не знаю о ребёнке, которого забрал под свою опеку. Смешно, особенно с учётом прямого доступа к её разуму и памяти. Я настолько увлёкся яркими детскими эмоциями и сиюминутными переживаниями, что даже не пытался копать глубже.
Я вышел на нос корабля, вдохнул воздух, наливающийся грозой. Потом подошёл к старому другу:
— Войко, ты помнишь Марику?
* * *
За окном барабанил дождь, мы стояли на якорях в прибрежной заводи. Дневная смена и моя подопечная покачивались в гамаках. Войко ложиться отказался и занимался мелкими работами: возился с инструментами, смазывал, протирал. Я валялся на тахте, немного умирал и читал книгу по ликантропии. Точнее пытался.
Невзирая на боль, терзавшую мою дохлую плоть, и необходимость разобраться в волчьем вопросе, мысли так или иначе возвращались к посапывающей в гамаке девчонке. Малявке снились тихие, непримечательные сны, лишь немного утолявшие мои страдания, так что погружаться в эти грёзы я не видел смысла.
Меня занимала вовсе не сама она. Периодически я ловил себя на мысли, что выискиваю в чертах Ярки свою давнюю пассию. Но не мог представить Марику в детстве, да и глаза у дочурки не такие красивые — просто светло-карие, видимо, отцовские.
«Войко, если что, меня нет», — сообщил я мысленно.
«Ты же не собрался прошерстить воспоминания Ярочки, чтобы увидеть её мамку?»
«Я должен сам всё узнать».
«Рахард!» — Бронислав отложил работу.
«Я осторожно, она ничего не заметит».
«Всё равно не надо! Ты можешь ненароком обронить в её сновидения свои мысли и воспоминания — как со мной тогда. Хочешь, чтобы Ярочка узнала, что ты оприходовал не только её сестрицу, но и родную мать? Она только начала оттаивать, но после таких новостей никогда тебя не простит».
«Я подарил ей бессмертие, неужели этого не достаточно в качестве извинений?»
«За её собственную отнятую жизнь — возможно. Но маму она тебе не забудет!»
«Всё будет хорошо».
«Не делай этого. Если поймёт, не оправдаешься. Не порти всё!»
«Хватит, Войко, у тебя уже венка на лобешнике напряглась, того гляди лопнет».
Бородач шумно выдохнул, взял инструменты и потопал к выходу.
— Проверю трюм, вдруг затекает, — буркнул он у комингса, не оборачиваясь.
После установления ментальной связи мне не требовалось прикасаться к девчонке или смотреть ей в глаза, чтобы проникнуть даже в самые потаённые глубины её разума. Потому я остался валяться на мягком ложе — просто смежил веки и позволил себе свободно скользнуть по связующему нас туннелю.
Её сознание уже превратилось в рваные обрывки. Сновидения девчонки сплетались из калейдоскопа переживаний, полученных за день, из старых образов, нерешённых терзаний, сладких надежд и кучи детских глупостей.
Я побудил её думать о маме.
Нахлынула лавина воспоминаний: самых разных, непоследовательных, но в каждом была Марика.
Я видел всё глазами ребёнка, а потому женщина казалась высокой и прекрасной, как божество. Я видел её улыбку. Видел, как они вместе вышивали, делали кукол из подручных материалов, лепили свистульки, готовили. Видел, как Марика катала дочку на качелях и санках, а девочка задорно смеялась. Невольно кольнула мысль, что я ни разу не слышал смех рыжего котёнка вживую. Но я подавил собственный внутренний монолог, чтобы случайно не начать транслировать его в сновидения ребёнка — пусть она и не запомнит этого.
Человек запоминает лишь то, что родилось в его мозге непосредственно перед пробуждением. Но случайно посеянные зёрна могут прорасти в её подкорке и вернуться позже в виде новых снов или смутных терзаний, так что Войко беспокоился не зря.
Благодаря Ярочке я увидел, какой Марика стала. Да, старше, но постареть не успела. Сделалась ли она серьёзнее? Пожалуй. Но не поросла жёсткой шкурой склочной бабы. Она осталась заботливой, нежной, но глаза поумнели, в них появился оттенок тоски.
Затем пришли другие воспоминания.
Староста обручает Марику с этим усатым мужиком, Седлаком…
Маму хватает за руку вампир и задирает рукав…
Большой живот.
— Можно потрогать?
Пинается.
— Там братик или сестрёнка?
— Как предки решат.
Затем крики рожающей женщины. Испуг. Смятение. Непонимание. Окровавленные полотенца и простыни. Мертворождённый ребёнок в крови, его задушила пуповина. Кровотечение не удаётся остановить, повитуха бормочет заговоры, хлопочет, но не справляется.
— Мама, мамочка! — детская ладошка дёргает женское плечо.
Но Марика молчит. Её рот приоткрыт, глаза смотрят в потолок большими бирюзовыми бусинами. В этих самоцветах нет больше блеска, вся жизнь ушла.
Девочку уводит Анна.
Похороны. Страшные, ужасающие.
Осиновый кол пробивает белую ткань…
Нет, достаточно.
Девчонка заворочалась во сне, но я не позволил ей проснуться.
Не хочу, чтобы Ярочка видела кошмары и тем более запомнила их, нужно, чтобы эти воспоминания поблёкли. Совсем стирать не буду, всё же они принадлежат ей как немногое, что осталось от матери. Но ни к чему давать им столько красок.
Родильная горячка и похороны, потом её собственная лихорадка, когда дошло до галлюцинаций о матери. Ах да, ещё холодная ночь в трюме под стоны сестры. Всё это останется,
