ему удалось выжить и в схватке одолеть того, кто покушался на его жизнь…
– А так ты ещё и убийца, делиец! – взвился тут со своего места кадий Абдуррахман! – И вы ещё смеете в чём-то обвинять меня!? Стража, взять их обоих! – распорядился он, стараясь говорить своим ровным обычным голосом.
Но стражники остались стоять, и в толпе, стоящей у судейского помоста, кажется, никто не разделял негодования кадия.
А делиец между тем заговорил, запинаясь от волнения:
– Я не знаю, кто был этот человек. Он набросился на меня сзади и принялся душить, но я сумел вовремя оттолкнуть его и отбросить в сторону. Он упал и, падая, насмерть ударился затылком. Я сразу догадался, что он хотел убить меня и что он был подослан человеком, отнявшим жизнь моей сестры, которого я узнал на базаре. Испугавшись, я переодел тело убитого в свои одежды и затянул на его шее удавку, сделанную из платка, который тот принёс с собой. Затем я устроил пожар в своей комнате в караван-сарае, постаравшись, чтобы труп обгорел, и лицо его невозможно было узнать, и все бы подумали, будто жертвой убийства стал я сам. А на полу остались лежать платок и несколько медных монет… Я хотел бежать из города, но опасался, что городские ворота охраняются стражниками, исполняющими приказы моего могущественного врага, и спрятался у своих земляков-хиндустанцев. А потом меня нашли…
– Вот так, Абдуррахман! – наставительно сказал Рахматулло. – Наш мавляна Руми писал, что ежели кто захочет скрыться от смерти в Дамаск, то смерть его отыщет в Дамаске! Так и ты теперь видишь, что за убийство, совершённое в Дели, придёт возмездие из Дели!
– В самом деле? – упорствовал в ответ его противник. – Тебе бы самому, купец, писать поэмы под стать Руми, столь складно ты сочиняешь!
– Ну, что же, в таком случае с твоего дозволения я продолжу, Абдуррахман, – не остался в долгу бухарец. – Тем более, что твои люди вовсе не стремятся мне помешать! Так вот, когда я оказался в караван-сарае после пожара, очень скоро туда вошли и подосланные тобой стражники. Они точно выполнили твой приказ и потащили меня к твоим светлым очам! Я же подумал, тогда что их заставил обратить на меня внимание не в меру ретивый хозяин караван-сарая.
Но прежде, чем они привели меня к тебе, ты уже услышал о пожаре и понял, что задуманное тобою дело пошло не так. Когда меня привели, ты задал мне вопросы о случившемся, и из моих ответов ты догадался, что я пришёл на место убийство позже других, так что обвинить меня будет непросто. Тогда ты сменил обличие, претворился моим другом, сделал вид, что обеспокоен происходящими в городе убийствами и просишь моего совета. Поступил ты, таким образом, дабы выведать мои мысли и знать, как тебе поступать дальше.
Ты сам мне подбросил мысль о тхагах, дабы понять нахожусь ли я на верном пути. Когда я высказал предположение, что убитый хиндустанец мог знать городского душителя в лицо, ты уразумел, что очень скоро ход моих размышлений поможет мне разоблачить тебя, и от меня нужно избавляться! Но ты решил покуражиться!
Ещё утром ты написал письмо от имени богини Кали к жителям Самарканда и сам подсунул свиток с письмом собственному секретарю. Позднее, ты собирался прочесть это письмо самаркандским улемам, дабы ещё больше посеять страх в городе, а, быть может, это письмо стало бы ещё одним свидетельством против меня в убийстве делийского купца. Но из разговора со мной ты понял, что я неплохо знаю о Хиндустане, знаю о тхагах, ты прочёл это письмо передо мной, разглядев во мне человека, способного по-настоящему ужаснуться всем этим твоим злобным бредням, изложенным в письме. А заодно при помощи письма ты, конечно же, собирался ещё больше меня запутать.
Когда же я явился к тебе на следующий день, ты решил, что тебе нужно действовать незамедлительно и пришёл к выводу, что следующей жертвой должен будет стать мой новый знакомый – Шерзод. Тем более, что ранним утром к тебе привели слушателя медресе, совершившего мелкий проступок, который, тебе в тот день сопутствовала удача, оказался соседом Шерзода по келье. К тому же из разговора со мной ты понял, что Шерзод также считает, что убийства в городе являют собой дело человеческих рук, а не козни джиннов или шайтанов, или оживших хиндустанских идолов. Хотя бы по одной этой причине он должен был умереть! Кроме того, смерть Шерзода незадолго после того, как я с ним познакомился, позволила бы тебе вновь бросить подозрение на меня. Хотя, на сей раз, главной жертвой твоих козней должна была стать Адолат.
Итак, сразу после того как я ушёл от тебя, ты, воспользовавшись тем, что все твои служащие отдыхали, ушёл незамеченным и вскоре уже стоял у ворот медресе Улугбека, нарядившись в женскую чадру, которую ты надел, дабы быть неузнанным и бросить тень на Адолат. Когда тебя впустили, ты, хорошо зная внутреннее расположение комнат в медресе, поскольку когда-то ты там учился, быстро проник к Шерзоду и убил его молниеносным ударом кинжала, ибо времени на платок у тебя не было! Ты знал, что я так или иначе окажусь на месте преступления, и поэтому оставил для меня у привратника медресе ещё один свиток с письмом, написанным тобой от имени богини Кали. В письме ты уж вволю надо мной поиздевался! Ты верно рассудил, что такое письмо смутит мой разум! Но на такую удачу, что я устрою драку на базаре и нападу на дервиша ты даже и не расчитывал! Когда же после этой драки стражники схватили меня, ты, воспользовавшись этим, направил их с обыском в дом Адолат, и один из них подбросил ей в тандыр окровавленный кинжал, которым ты убил Шерзода…
– Каюсь, каюсь, правоверные! – запричитал тут один из стражников. – Несколько лет назад я собирался жениться на Адолат, но она отказала мне, сообщив мне, что не ведает подлинно, жив ли её муж или умер. Я сделал вид, будто смирился с её отказом, но на деле затаил злобу на эту женищну. И вот он, – тут стражник указал на Абдуррахмана. – Он вызвал меня к себе, вручил мне этот кинжал и сказал, что Адолат – чаровница, погубившая немало людей в нашем городе, но что у него нет доказательств, и я должен подбросить этот кинжал ей. Я так и сделал…
– Молчи, дурак! – крикнул на стражника Абдуррахман.
– Зачем ты призываешь раскаявшегося к молчанию? – не без ехидства задал ему вопрос Рахматулло. – Мы
