переоденусь и выйду к ним навстречу!
Только я сказал, пленный вскочил и замахал руками.
— Смотри, смотри, заметили, — шепчет Тихон.
На лодке засуетились, из люка выдернули какой-то сверток. Зашипел баллон, и сверток превратился в надувную резиновую лодку. В нее сели двое и плывут к нам. Тот, с биноклем, смотрит по сторонам, а эти приближаются.
Не найди мы с Тихоном летчика, — эти спасли бы его. Но долго ли нам удастся разыгрывать комедию? Никогда еще я так не волновался.
Тихон тоже волнуется, а резиновая лодка все ближе и ближе. Один фашист гребет алюминиевыми веслами, другой сидит с автоматом. А летчик совсем к воде подошел, и остановить нам его нельзя, чтобы не выдать себя раньше времени.
Тихон держал его на мушке, а потом и винтовку положил, чтобы ствол случайно не блеснул на солнце.
Где же Сережа? Успел ли добежать?
Только я подумал так, летчик крикнул своим и прыгнул в воду.
Те, на резиновой лодке, растерялись: удирать им обратно или вытаскивать летчика?
— Стрелять надо!
— Пускай поплавает, — отвечает Тихон и бьет из винтовки раз, другой. В ответ рассыпается по камням автоматная очередь.
Тихон стреляет в третий раз. Мажет? Ага, понимаю! Пули дырявят резиновые баллоны, и те, выпуская воздух, обмякли, как тряпки. Все трое фашистов в воде и вопят истошными голосами. На лодке тревога. Поняли, в чем дело, и готовятся к погружению, оставляя нам этих.
Захлопнулся люк. Больше прятаться нечего, и я, для своего удовольствия, стреляю в лодку. Она движется сначала медленно, потом быстрее, вот начинает уходить в глубину ее темное тело, оставляя пузырчатый след.
Но вот и наши!
С берега летит звено самолетов, а с моря врывается в бухту рев мощных дизелей больших охотников.
Бомбы ложатся точно. Взрывы переворачивают воду до самого дна.
Самолеты, как говорится, забросали бухту. Но им не нужно больше тратить бомб: вместе с оглушенной треской всплыли обломки, на поверхности воды разошлись маслянистые пятна соляра.
Завтра сюда придут водолазы, а сейчас мы на Сережином тузике вылавливаем пленных.
Тихон уехал на катере, и Сережу забрали вместе с тузиком. Только мне пришлось снимать аппарат и одному шагать домой. Зато я первый сообщил результаты бомбежки и принимал поздравления от всех телефонисток.
Сережу награждали вместе с нами. Он попросил, чтобы его сфотографировали и послали карточку отцу на фронт.
ПРИЕЗД УЧИТЕЛЯ
Оленьи упряжки бежали гуськом. Первой правил каюр[8], вторая была привязана сзади. На ящиках сидел пассажир.
Бока оленей тяжело вздымались, багровые языки высовывались, глаза покраснели, олени на бегу хватали снег.
Каюр дернул за веревку, привязанную к рогам головного оленя, — упряжка остановилась. Головной олень лег. Вторая упряжка уткнулась в передние сани.
— Пускай олень ягель кушает, устал ведь. А нам курить ведь надо, — сказал человек в малице[9] и сел на снег. Сел по-домашнему, так что вся бескрайняя тундра для него подстелилась пуховой периной.
Пассажир слез с саней. Он прыгал, хлопая руками по бокам, морщился от колючего снега, когда случалось обернуться лицом к ветру.
Одетый по-городскому, укутанный поверх шубы и шапки одеялом и платками, он мерз. Кругом поддувало, хотя много было накручено одежек. Ноги в громоздких тяжелых валенках коченели.
Между тем оленевод откинул капюшон малицы; его курчавыми волосами играл ветер, а сам он, стряхнув рукавицы, бережно расправил газету и оторвал клочек для папиросы.
Олени с жадностью хватали снег. Утолив жажду, они начинали яростно разбивать копытами наст и теребить ягель.
Укутанный до самого кончика остренького носа и лохматых бровей пассажир ехал учительствовать в далекий приокеанский поселок, где черпают из моря серебристую треску, ловят жирную тяжеловесную, как ртуть, семгу и добывают дорогие шкурки песцов.
— Мефодий, далеко так можно уехать? — спросил Василий Николаевич, глядя по ветру на север.
— А кто знает! Нынче не бывал. До конца земли, наверное, можно. Можно и дальше, — отвечал каюр.
— Ну, дальше морем не поедешь.
— Морем, так можно собаками ехать. Оленям корму нет… Не по воде ведь ехать. Краем моря много гор высоких… море до верхних гор льдом поднялось.
Для учителя все стороны света затянулись одинаковой снежной кисеей; он огляделся и спросил:
— Ну, а как дорогу узнать, в которую сторону ехать надо?
— Какая дорога? Олень везде бежит! Ему и так дорога, и так дорога, — ответил каюр, перекрестив горизонт взмахами руки. — Куда хочешь бежи. Смотри, снег как твердо лежит!
Раздавив в руке комок снега, он выпустил сухую снежную крупу по ветру.
— А вдруг кругом будешь ездить и никуда не приедешь?
— Бывает, кругом ездят. День ездят, другой ездят — пурга, значит. Человек не знает, как дорогу направить. В пургу спать нужно. Сейчас хорошо дорогу видно. Щель на небе светлую видишь? Ветер дует — все дорогу показывают. Когда совсем не видно ничего, я дорогу ногой узнаю. Куда надо, туда ведь приедем. Едем, едем — опять дорогу смотрю: правильно олень бежит, не виноват ведь он.
Незаметно опускались сумерки. Сначала такие же белесые, как прошедший без солнца день, только мутнее, пасмурнее. Потом в одном краю небо почернело, и эта чернота разливалась все шире и шире, зажигая и тут же гася звезды и не трогая мерцающие по равнинам снега, которые теперь как бы сами освещали мутный воздух над головою.
— Мефодий, у меня даже зубы замерзли. Поедем. Смотри, олени лежат, есть им нечего. Доедем, — сами покушаем…
— Олень плохо дышал. Много ехали — пускай отдохнет. В тундре холодно, так олень виноват, что ли? Далеко ехать еще. К утру приедешь, так ладно. Снегу-холоду боишься, комаров боишься. Зачем в тундру едешь? Зачем к морю в поселок Боевой едешь?
— Так учитель я. Грамоте ребятишек учить надо…
— Учитель! А я думал, так просто… начальник. Ребятишек грамоте научишь, так они не дадут тебя комарам-то… Гей-гей! Вставай, ленивый, ехать надо, — кричал он на лежавших оленей. Мигом расправив перевившиеся постромки, дико гикнув, Мефодий на ходу вскочил на сани и своим длинным хореем[10] зашуровал рогатую упряжку, словно головешки в печи.
Впереди ровный спуск. Внезапно склон перешел в крутой берег глубокого оврага. Учитель с ужасом увидел, что сани неудержимо несутся под гору; олени падают, упавшие волочатся за упряжкой, потом вскакивают на ноги, чтобы самим тянуть других; на сани налезают жарко дышащие морды; и все это свалилось кубарем в пучину рыхлого снега на дне оврага. Снаружи виднелись только рога оленей, но
