последователей, внушая им определенные религиозно-моральные идеи. Поэтому и в лютеранском богослужении стала играть ведущую роль не обрядовая сторона культа, а прежде всего поучительное слово — проповедь. Характерно, что священники у лютеран называются не отцами или патерами (по-итальянски падре), как у православных и католиков, а пасторами (что значит по-русски пастырь, пастух). Лютеранское духовенство обращается к своей духовной пастве не как католическое — на незнакомом, латинском языке, а на понятном, народном. Лютер лично впервые перевел на немецкий язык библию и тем самым, замечает Энгельс, «противопоставил феодализированному христианству своего времени скромное христианство первых столетий»[34]
Красноречивые проповеди лютеранских пасторов Имели вполне определенную социальную направленность: они призывали эксплуатируемых прилежно работать и терпеливо страдать в интересах эксплуататоров. Несмотря на свою враждебность к католической церкви, немецкие бюргеры, так же как и немецкие дворяне, не могли вследствие их классовой природы вступить в искренний и длительный союз с трудящимися массами — крестьянами и городскими бедняками (плебеями). Если на первых порах под знаменем Лютера объединились различные слои населения Германии, то вскоре между ними неминуемо должен был произойти раскол: все эксплуататорские элементы — буржуазные и феодальные — образовали один лагерь; основная масса крестьян и городских плебеев — другой. Сам Лютер, замечает Ф. Энгельс, «не колебался ни одной минуты. Он отрекся от народных элементов движения и перешел на сторону бюргеров, дворян и князей. Его призывы к истребительной войне против Рима замолкли.
Лютер стал теперь проповедовать мирное развитие и пассивное сопротивление…»[35]
Впрочем, на мирных позициях Лютер оставался недолго. Угнетенные элементы немецкого народа под идейным руководством революционера-демократа Томаса Мюнцера (около 1490–1525 годов), о котором Ф. Энгельс говорил, что его «религиозная философия… приближалась к атеизму», а «его политическая программа была близка к коммунизму»[36], начали освободительную борьбу, вошедшую в историю под названием Великой крестьянской войны. Тогда Лютер стал снова призывать к кровопролитным действиям, но на этот раз уже против поднявшегося трудового народа. Перед лицом революции, поясняет Энгельс, все старые раздоры были забыты; по сравнению с толпами крестьян слуги римского Содома были невинными агнцами, кроткими сынами божьими; бюргеры и князья, дворяне и попы, Лютер и папа соединились «против кровожадных и разбойничьих шаек крестьян» (так назывался выпущенный Лютером погромный листок — Н. Р.). «Каждый, кто может, должен рубить их, душить и колоть, тайно и явно, так же, как убивают бешеную собаку — восклицает Лютер… — Поэтому, возлюбленные господа, придите на помощь, спасайте; коли, бей, дави их, кто только может…»[37].
Изменив народному делу, зарождавшаяся немецкая буржуазия и ее религиозный идеолог Лютер отдались под покровительство наиболее могущественных светских феодалов Германии — владетельных князей. Эти князья подавили своими наемными войсками широко разлившуюся по Германии в 1525 году бурю крестьянской революции, а затем подчинили себе и реформированную Лютером церковь. Они захватили все расположенные в их княжествах церковные земли и стали по своему усмотрению назначать священников — пасторов. В интересах князей Лютер составил на основе библии подробное обоснование всех узурпированных ими прав. По Энгельсу, это был «настоящий дифирамб… лучше которого не в состоянии был когда-либо изготовить ни один блюдолиз абсолютной монархии. С помощью библии были санкционированы и княжеская власть божьей милостью, и безропотное повиновение, и даже крепостное право… Лютер, таким образом, предал князьям не только народное, но и бюргерское движение».
Возникавшая в Германии буржуазия отказалась от революционного союза с трудовыми массами, но, будучи экономически слабой и не объединенной в национальном масштабе, она должна была капитулировать перед многоголовым феодальным абсолютизмом князей. Поэтому и буржуазно-лютеранская реформация христианства получила незавершенный, половинчатый характер. Виной этому, говорит Энгельс, явилась нерешительность «наиболее заинтересованной партии, городской буржуазии…».[38]
Но лютеранская реформация, во всяком случае, установила в Германии «новую религию — именно такую, какая как раз нужна была абсолютной монархии».
По образцу германских княжеств лютеранство было введено и в небольших монархических государствах Скандинавского полуострова — Швеции и Дании, находившейся тогда в династической унии с Норвегией.
К. Маркс признавал прогрессивное значение реформации даже в ее лютеранской форме, заявляя, что революция в Германии «началась в мозгу монаха». Но вместе с тем Маркс чрезвычайно ярко вскрыл специфически буржуазный, эксплуататорский смысл произведенной Лютером церковной реформы. «…Лютер, — читаем мы дальше у Маркса, — победил рабство по набожно-ста только тем, что поставил на его место рабство по убеждению. Он разбил веру в авторитет, восстановив авторитет веры. Он превратил попов в мирян, превратив мирян в попов. Он освободил человека от внешней религиозности, сделав религиозность внутренним миром человека. Он эмансипировал плоть от оков, наложив оковы на сердце человека»[39].
По мысли К. Маркса, лютеранство, подобно всем новейшим разновидностям христианской религии, вредно главным образом тем, что оно стремится воздействовать на сознание, пытается подчинить себе рассудок. С победой лютеранства над католицизмом встал вопрос о необходимости вести борьбу уже не столько с властью духовенства, сколько с внутренними убеждениями верующих людей.
Значительно более ярко выраженным буржуазным протестантским вероучением явилось реформатство, или кальвинизм. Оно возникло несколько позднее лютеранства на территории экономически передовых кантонов (округов) Швейцарии — Цюриха и Берна. После гибели основоположника реформатства цюрихского священника Ульриха Цвингли (1484–1531) главным продолжателем и завершителем его дела стал Жан Кальвин (1509–1564), с именем которого оно по преимуществу и связывается. При Кальвине центром новой, реформатской религии сделалась богатая городская республика Женева, свергшая с себя верховную власть герцогов савойских и примкнувшая на автономных началах к Швейцарскому союзу. Женева играла в то время видную роль в международной торговле и славилась своей знаменитой ярмаркой. Именно здесь Кальвин нашел благодарную почву для разработки своей догмы, которая, по определению Энгельса, «отвечала требованиям самой смелой части тогдашней буржуазии»[40].
Как и лютеранство, кальвинизм объявлял себя «истинной христианской религией», очищенной от всех тех новшеств, которые были внесены в нее католическим духовенством. Но в своем критическом отношении к феодальному католицизму Кальвин шел гораздо дальше Лютера. Он отрицал даже давно вошедшее в христианскую традицию положение, принятое также в православной церкви, о превращении в причастии хлеба и вина в тело и кровь Христовы. По его толкованию, обряд причащения не содержал в себе никакой мистической тайны, а являлся лишь напоминанием о последнем предсмертном ужине Иисуса Христа, который, как рассказывает евангелие, он провел вместе с учениками.
Мотивируя свою религиозную реформу необходимостью восстановить древнее, «не испорченное католицизмом» христианство, Кальвин в действительности вводил новое учение, отвечавшее народившимся потребностям буржуазии. Центральное место в богословской системе кальвинизма занимает догмат о «божественном предопределении». Согласно этому догмату,
