напитков не подают — никто давно не пьет. А у русских к тому же есть свои церкви и часовни — в районе Русской реки и города Себастопол. Построены они давно, еще в 30-е годы.
Молокане тоже понемногу разъезжаются из Сан-Франциско. В округе остался всего один молитвенный дом. Но, выходя на пенсию, люди рассчитывают свою жизнь так, чтобы было нетрудно каждое воскресенье приехать на Русскую Горку. Вот и выстраиваются вдоль улицы Кэролайн по воскресеньям машины, и далеко-далеко по округе разносится старинное унисонное пение.
…Мы возвращались домой. Все синело, лиловело на наших глазах, потом все краски стерлись, снова наползал привычный туман, заволакивал солнце, так ослепительно светившее над молоканским домом. Может быть, молокане, люди земли, по своим крестьянским приметам и место для жизни и храма выбирали такое, где всегда светит солнце и не дуют холодные ветры? И мне все вспоминалась неприхотливая строка из гимна, повторенная сегодня, в родительский день, столько раз: «Любезные дети, будьте вы умны, имейте в предмете, кем вы рождены…» Может быть, потому, что эти немудреные старые слова, как бы гладко ни складывались наши отношения с детьми, все равно нет-нет да и отдаются болью в любом родительском сердце. И еще один завет, который эти люди упорно повторяют друг другу: «Будьте дружелюбны!»
И когда наша машина взбирается по узким, извилистым улицам на горку почти такую же крутую, как Русская, на Форест-хилл, где живут крупные инженеры, адвокаты, врачи, где, покачиваясь на ветру, переговариваются о чем-то своем могучие породистые сосны, я вдруг ловлю себя на том, что все еще продолжаю шептать то, что так важно сейчас каждому из нас в моей родной стране: будьте дружелюбны!..
В Бруклине у Большого дерева
Иван Нестерович Сидоров у своего «Большого дерева».
1
Когда я подошла к своему месту, в кресле рядом уже сидел крупный старик с большим, массивным, румяным лицом. То есть старик еще не сидел, а активно усаживался, размещая длинные руки и ноги. Плечи его казались шире спинки кресла. Клетчатый иностранный пиджак, роговые очки, добротные башмаки на толстой подошве. Американец, небедный… Но откуда в американце эта беспомощность, суетливое желание пристегнуть ремень, хотя табло не загорелось, это неуверенное выражение лица? Почему от волнения у него дрожат руки? Неамериканское поведение в самолете… Американец давно бы уткнулся в газету.
Наконец он пристегнулся, угомонился, достал огромный клетчатый платок (нет, американец все же!), утер пот с лица, стал смотреть в круглое окно иллюминатора.
А за окном был безумный нью-йоркский аэропорт — садились самолеты, деловито сгружался багаж, на дальних дорожках взлетали машины разных авиакомпаний мира. Лицо моего соседа светилось изумленным восторгом. Он повернулся ко мне:
— Душенька, — сказал он на прекрасном, давно позабытом нами русском языке, — душенька, как я рад, я ведь загадал: с кем окажусь рядом в самолете, так меня на Родине и встретят.
— А вы русский?
Сосед мой хотел было обидеться, но тут же простил:
— Я ж говорю, первый раз лечу на Родину. Как я рад, душенька, меня зовут Иван Нестерович, а вас?
— Галина.
— Красивое имя, старинное. А из каких вы мест?
— Из Москвы.
— А я, душенька, всю жизнь в Нью-Йорке прожил. Вот… первый раз… — У Ивана Нестеровича сделалось совершенно детское выражение лица, и он испуганно приложил ладонь ко рту. — Первый раз в жизни полечу на самолете. Страшно будет, да, душенька?
— А по Америке вы ни разу не летали?
— А зачем? Всегда ездил с женой поездом. Она умерла недавно, тоже русская, хорошая была женщина. — Он снова испуганно поглядел на меня, снова этот жест, ладонь ко рту. — Труженица была. Мы с ней, когда путешествовали, всегда брали, как это сказать, комнату…
— Купе?
— Нет, комнату, знаете, такую, со всеми удобствами, большую! И ехали на Западное побережье, это был наш отдых.
Самолет взревел, покатился по дорожке, стремительно поднялся в воздух.
— Ах, какие прекрасные летчики, русские парни, — сказал Иван Нестерович, — лучшие в мире, правда, душенька? А мы уже по-настоящему летим? Уже высоко поднялись?
— Раз над облаками, значит, высоко.
— Как интересно, душенька, и я совсем не боюсь. Давайте поближе познакомимся. Поглядите на мои руки. Я портной. Почему вы удивились? Хороший портной нынче редкость. А я с мальчиков начинал, в швейных мастерских. Я, душенька, своим трудом много добился. У меня швейная фабрика была, одежду шили. Продал недавно. Купили с женой в шестидесятом году, а перед ее смертью, в восемьдесят третьем, продали. Я не хотел продавать, мне мой бизнес нравился, я свою профессию люблю. Жена настояла. Я, душенька, человек небогатый, но обеспеченный. А что мне после ее смерти надо? Ничего…
— Что за сосед такой разговорчивый попался? — буркнул сидевший слева от меня сотрудник ООН, ученый довольно известный, но брюзга, вечно всем недовольный. — Дед, а дед, ты русский американец, что ли? Вроде я твои фотографии видел, давай знакомиться, дед!
— Давайте, — радостно согласился Иван Нестерович. — Я, знаете ли, первый раз в Россию…
— Все слышал, дед, мы сейчас с тобой вот что организуем, мы сейчас с тобой выпьем.
— Давайте, — счастливо сказал Иван Нестерович, — со своими, с русскими, вот, дождался… Только, чур, я угощаю, можно? — просительно сказал он.
— Нужно, — отрубил ООН.
— Девушка, девка! — позвал Иван Нестерович стюардессу. — Девка, это я правильно называю? — испуганно приложил он ладонь ко рту. — Я всех молоденьких девками люблю называть, красиво получается, старинно. Девка — это ведь комплимент, да, душенька?
— Давай, дед, не тяни, заказывай!
— Нам, милая девка, — сказал Иван Нестерович подошедшей стюардессе, — самую большую бутылку неси!
— А чего, дедушка?
— Виски, — сказал ООН.
— А я думал, водки «Столичной», — огорчился Иван Нестерович.
— Нет, виски. Водкой в Москве зальешься, — распорядился ООН.
— А бутылку самую маленькую, — вступила я.
— Все ясно, — четко сказала стюардесса, и на моем столике появилась бутылка. Так или иначе, но советский человек сейчас вроде бы не очень-то пьет, особенно прилюдно, и ООН трусливо переставил бутылку ко мне.
— Ну что, — сказал Иван Нестерович, — за нашу великую Родину, за наш народ!
— Ну ты даешь, дед! — сказал ООН. — Политический ты какой старик!
— Я не политический, я Россию люблю.
— Это ты, что ль, деньги жертвуешь на русские нужды?
— Ну я, — застеснялся Иван Нестерович. — А откуда вы знаете?
— Газеты читаю. Выпьем давай. Фамилия у тебя какая?
— Сидоров.
— Точно, Сидоров. Помню. На Чернобыль. На газету «Русский голос».
— Я всю жизнь на эту газету жертвую, — сказал Иван Нестерович, —
