жанру в литературе на латыни и вольгаре. Эмблемы занимали многие умы в XVIII веке и нашли отражение в поэзии и изобразительных искусствах[177]. Альциати первым зафиксировал форму эмблемы как литературного жанра и ее три непременных составляющих: inscriptio (надпись), которая емким и отчасти малопонятным языком описывала значение нижеследующей pictura (то есть рисунка), и, наконец, subscripzio (подпись) в стихах, которая подробно объясняла связь рисунка и девиза[178]. Впрочем, уже задолго до Альциати многие ученые люди обращались к исследованию и собиранию значений изображений в попытке реконструировать утраченную науку, воплощавшую божественную силу и древнее знание – иероглифическую письменность.
Эти таинственные знаки на почитаемых обелисках и египетских статуях встречались в Риме на каждом углу и притягивали внимание многих. В 1419 году Кристофоро Буондельмонти привез во Флоренцию с острова Андрос уникальную рукопись трактата на греческом языке об иероглифах, авторство которого приписывалось Гораполлону. Гораполлон, который лишь частично прибегал к истинной иероглифической традиции и не знал слогового характера этой письменности, в этом трактате предложил «символическое» объяснение примерно двухсот знаков, рассматривая каждый из них как отдельное изображение, а не в связи с другими, как это было на самом деле. Ученые того времени посчитали, что нашли в трактате Гораполлона разгадку тайны: они убежденно и усердно читали рукопись, переписывали ее, изучали, переводили на латынь, а затем и на вольгаре. На основе трактата были сформулированы общие принципы композиции «иероглифа», а к двумстам иероглифам Гораполлона были добавлены объяснения сотни других[179].
«Omnis mundi creatura / Quasi liber et pictura / Nobis est et speculum»[180] – писал в XII веке Алан Лилльский. Как следствие, в животных, растениях и природных явлениях видели множество божественных сообщений. «Аллегорическое» видение природного мира, которое в Средние века привело к появлению большого числа бестиариев и лапидариев, обрело новую жизнь благодаря открытию трактата Гораполлона с его авторитетом оккультной и древней науки. Это сочинение, объяснявшее знаки далекой письменности, служило ключом к божественным письменам и их пониманию.
Многочисленные бестиарии на протяжении веков представляли собой совершенно христианскую интерпретацию мира, где описание каждого животного (с отсылками к Библии) отражало фрагмент истории Спасения. Напротив, трактат Гораполлона учил, что те же изображения способны олицетворять «время» и «год», «царя» и «свадьбу», «разлив Нила», «безопасность» и «сладострастие», «невежество» и «смерть». Таким образом, любой человеческий опыт или высказывание могли быть переданы в иероглифах. Изучение и развитие новой письменности превратилось в привилегию и занятие ученых людей, которые также могли общаться друг с другом с помощью «иероглифов», недоступных для понимания черни. Открыв тайны жрецов Египта, Гораполлон создал для нового духовенства собственный оккультный язык.
Изучение Гораполлона и развитие новой науки об иероглифах на территории между Венецией и Падуей достигает своей наивысшей точки в последние десятилетия XV века и в начале следующего столетия[181]. Самым ярким проявлением этой тенденции стала «Гипнэротомахия Полифила» («Hypnerotomachia Poliphili») Франческо Колонны, которая была издана вместе с великолепными иллюстрациями в 1499 году Альдом Мануцием. Эта книга была и остается одним из самых прославленных и важных произведений европейской культуры. В осознанном сновидении Полифила каждый предмет, каждая встреча сразу же превращается в иероглиф и моментально переводится в графический знак, которому сложный текст, написанный на итальянском языке, нарочито усложненном искусственными словами и латинизмами, предоставляет описание и ученейшее объяснение, доступное лишь тем, кто сумеет его прочесть. На этих страницах всегда слышно эхо предостережения, которое однажды получил Полифил: «Hora nella mente tua discussamente rumina» («А теперь обдумай эти аргументы в уме»). Таким образом, язык принявшего постриг Франческо Колонны возвращает размышление над Священным Писанием, ruminatio Scripturae, которое средневековая традиция предписывала монахам в качестве упражнения, питающего духовность[182]. Как и Священное Писание, иероглифы должны быть прочитаны, осмыслены и усвоены в процессе внутренних дискуссий и размышлений; обращение к древним следует установкам старой культуры. Как на одной венецианской миниатюре начала XVI века (ил. 44) Венера с Купидоном на руках изображается в окружении четырех богов, чей вид и расположение соответствуют изображению сцены святого собеседования[183], так и память о Библии соединяется с открытием древней культуры. Таким образом, христианская традиция и возродившаяся античность превращаются в единое наследие, а обретенный трактат Гораполлона возвращает утраченный ключ к пониманию мира, полностью состоящего из символов. Авторитет Библии заверяет истинность языка «иероглифов».
Спустя короткое время после «Гипнэротомахии» Альд Мануций напечатал (в 1505 году) editio princeps трактата Гораполлона в оригинале, который в 1517 году Филиппо Фазанини перевел на латынь. В эти годы в Венеции жил также брат Урбано Больцанио из Беллуно (1442–1524), который дружил с Франческо Колонной, когда тот обитал в Тревизо. В Венеции он держал школу, которая стала центром для эрудитов, занимавшихся иероглифами[184]: здесь эта наука обогащалась новыми греческими и латинскими текстами и впитывала весь багаж библейской и средневековой церковной культуры. Самым значимым плодом этой работы является знаменитое произведение племянника брата Урбано Пьерио Валериано (1477 – около 1558) «Иероглифика, или Комментарии к священным письмам египтян» («Hieroglifica, sive da sacris Aegyptiorum, aliarumque gentium litteris commentarii»), которое было впервые напечатано в Базеле в 1556 году, но в Венеции было известно раньше. С самых первых слов автор говорит о «священном» характере своей науки, переиначивая слова Псалма 77.1–4: «Открою уста мои в притче и произнесу гадания из древности»[185]: Бог говорит с людьми с помощью науки прошлого, иероглифов и аллегорий («hieroglyfice sermonem faciam, et allegorice vetusta rerum proferam monumenta», «Я буду говорить иероглифами, я буду говорить о древних памятниках посредством аллегории»). Итак, понять содержание иероглифов означает открыть истинную природу божественных и человеческих вещей и явлений.
Безусловно, интерес Пьерио Валериано к символическому объяснению с помощью новой науки предметов и явлений осязаемого мира и почитаемой античности, которые рассматривались как божественные послания, развился в ученом кругу его образованного и авторитетного дяди. Главный труд Валериано представляет собой более позднее и систематизированное упорядочивание этого видения мира. Однако уже гораздо раньше подобные идеи рассматривались в небольшом напечатанном трактате «О значении молнии» («De fulminum significatione», Рим, 1517), который потом станет частью одной из глав «Иероглифики» Горапполона[186]. В этом трактате молния интерпретируется через серию значений, в основе которых лежит изначальное заявление автора: «все знают, что молния – это supremi Iovis gestamen, атрибут Бога». Уже «Гипнэротомахия» датируется 1462 годом «после схождения величайшего Зевса». Языческий бог и бог христианский (ставшие единым богом) могли говорить при помощи молнии. Как следствие, когда, обнаруживая этот «иероглиф» как раз в трактате Горапполона, автор заявляет, что молния означает «vocem procul auditam» («голос, слышимый издалека»), распространяющийся «longe lateque per immense terrarum spatia» («далеко и широко над огромными земными просторами»), этот ужасный вездесущий голос может быть только голосом Бога. И слова псалма (Псалом 76.12) «глас грома твоего в круге небесном» превращаются в «иероглиф» божественного голоса, который через Евангелие потрясает и ошеломляет мир. В подтверждение своих слов автор цитирует святых Евхерия Лионского и Иеронима, а также другие библейские страницы с упоминанием молнии (например, Псалом 17.15 «множество молний»). Во всех этих текстах молния интерпретируется как божественное послание с небес, совершенно ясное для людей на земле, поэтому Псалом 76.19 говорит, что «молнии освещали вселенную».
Нет нужды показывать, каким образом эти интерпретации могли найти отражение в творчестве художников и привлечь внимание их заказчиков. Возможно, достаточно вспомнить, что во время своего пребывания в Венеции Альбрехт Дюрер в 1507 году купил за один дукат экземпляр «Гипнэротомахии» (который сейчас находится в Мюнхене) и что спустя короткое время он сам иллюстрировал для императора Максимилиана латинский перевод Гораполлона, раздобытый его другом Виллибальдом Пиркгеймером. Оригинал утерян, однако перевод с копиями иллюстраций Дюрера сохранился в одной венской рукописи, опубликованной в 1915 году: иероглиф молнии и грома («как Египтяне изображали голос, идущий издалека») находится на обороте листа 38[187] (ил. 45).
Объединяющая Гораполлона и Библию традиция впоследствии
