рати и предать на произвол случайностей войны, не знающих различий между исполинами и пигмеями? Мне кажется, что все это стоит вашего внимания и даже решительно имеет право на особенное утешение ваше, как и на глубокую, так вам свойственную, благодарность к царю-отцу, уже вполне делом высказавшему свое лестное к вам благоволение. Подумайте об этом и скажите свое мнение: я готов слушать ваши опровержения".
При этих словах Пушкин живо поднялся на постели; глаза и улыбка его заблистали жизнью и удовольствием; но он молчал, погруженный в глубину отрадной мысли.
Я продолжал:
"Если б вы просили о присоединении вас к одной из походных канцелярий: Александра Христофоровича[197] или графа К. В. Нессельроде[198], или И. И. Дибича[199] — это иное дело, весьма сбыточное, вовсе чуждое неодолимых препятствий".
"Ничего лучшего я не желал бы… И вы думаете, что это еще можно сделать?" воскликнул он с обычным своим одушевлением.
"Конечно, можно".
"До отъезда вашего в армию?"
"Вам известно, что день отъезда его величества назначен послезавтра: стало быть, расстояние от сегодняшнего числа до 25-го слишком коротко. Мне кажется, что Александру Христофоровичу удобнее будет доложить об этом государю в дороге".
"Вы не только вылечили и оживили меня, вы примирили с самим собою, со всем… и раскрыли предо мною очаровательное будущее. Я уже вижу, сколько прекрасных вещей написали бы мы с вами под влиянием басурманского неба для второй книжки вашего "Альбома Северных Муз"[200].
"Благодарю за последнее и уверен, что мусульманская муза послужила бы вам не хуже бессарабской и бахчисарайской. Но знаете ли, что я сделал бы на вашем месте? Я предпочел бы поездку в армию графа Эриванского — в колыбель человеческого рода, в землю св. Ноя, в отчизну Зороастров, Киров и Дариев, где еще звучит эхо библейских, мифологических и древне-исторических преданий… Один переезд через кавказские поднебесные выси — эти живые развалины природы, сколько раскрыл бы пред вами радужных красок, неуловимых теней и высоких идей!.. Ведь и брат ваш там? Но когда зоркий глаз ваш, ваша пытливая мысль исчерпали бы и истощили до дна поэтические и исторические сокровища этой романтической земли, тогда от вас зависело бы испросить позволение перешагнуть к нам — в Европейскую Турцию".
"Превосходная мысль! об этом надо подумать!" воскликнул Пушкин, очевидно оживший.
"Итак, теперь можно быть уверену, что вы решительно отказались от намерения своего ехать в Париж?"
Здесь печальное, угрюмое облако пробежало по его челу.
"Да, после неудачи моей, — сказал Пушкин, — я не знал, что делать мне с своею особою, и решился на просьбу о поездке в Париж".
Заметив мою улыбку, он спросил:
"А вы что думаете об этом намерении?"
"Александр Христофорович уверен, что вы сами не одобрите этого намерения. Что же касается до меня, я думаю, что оно, выраженное прежде просьбы вашей об определении в армию, не имело бы ничего особенного и, так сказать, не бросалось бы в глаза, но после… Впрочем, зачем теперь заводить речь о том, что уже не существует? Завтра, часов в семь утра, приезжайте к Александру Христофоровичу: он сам хочет говорить с вами. Может быть, и теперь вы с ним уладите ваше дело. Между тем, я обрадую его вестью об улучшении вашего здоровья и расскажу ему о нашей с вами беседе. Прощайте! Да хранит вас бог любви и вдохновения. От всей души желаю, чтоб к завтрему вы были совершенно здоровы и чтоб судьба свела нас с вами по ту сторону сторожевых Балканов. Будем верны золотым надеждам! Что впереди, то не потеряно".
Мы обнялись.
"Постойте, еще на минуту! Мне отрадно повторить вам, что вы воскресили и тело, и душу мою! В память этих незабвенных для меня минут позвольте передать вам то, что на этот раз я имею, братскою моей надписью".
Тут Пушкин взял экземпляр его поэмы "Цыгане", лежавший возле его постели, и написал на заглавном листе:
"23-го апреля 1828 г. СПб. Такому-то от Пушкина".
А. А. Ивановский[201]. А. С. Пушкин. PC 1874, Me 2, стр. 396–399 (записано в 1846 г.).
Весна.
Петербург [у Демута].
… Я жил в гостинице "Демут", где обыкновенно квартировал А. С. Пушкин. Я каждое утро заходил к нему, потому что он встречал меня очень любезно и привлекал к себе своими разговорами и рассказами. Как-то в разговоре с ним я спросил у него — знакомиться ли мне с издателями "Северной Пчелы"?[202] — "А почему же нет? — отвечал, не задумываясь, Пушкин. — Чем они хуже других? Я нахожу в них людей умных. Для вас они будут особенно любопытны!" Тут он вошел в некоторые подробности, которые показали мне, что он говорит искренно…
К. А. Полевой. Записки. ИВ 1887, № 6, стр. 563.
Апрель — май.
Пушкин навел разговор на приключения Свиньина[203] — в Бессарабии, где тот был с важным поручением от правительства, но поступал так, что его удалили от всяких занятий по службе. Пушкин стал расспрашивать его об этом очень ловко и смело, так что несчастный Свиньин вертелся, как береста на огне. "С чего же взяли, — спрашивал он у него, — что будто вы въезжали в Яссы с торжественною процессиею, верхом, с многочисленною свитой, и внушили такое почтение соломенным молдавским и валахским боярам, что они поднесли вам сто тысяч серебряных рублей?"
"Сказки, милый Александр Сергеевич, сказки! Ну, стоит ли повторять такой вздор?" восклицал Свиньин…
"Ну, а ведь вам подарили шубы?" спрашивал опять Пушкин, и такими вопросами преследовал Свиньина довольно долго…
К. А. Полевой. Записки. ИВ 1887, № 6, стр. 569–570.
Рассуждая о стихотворных переводах Вронченки[204], производивших тогда впечатление своими неотъемлемыми достоинствами, он [Пушкин] сказал: "Да, они хороши, потому что дают понятие о подлиннике своем, но та беда, что к каждому стиху Вронченки привешена гирька".
К. А. Полевой. Записки. ИВ 1887, № 6, стр. 568.
Петербург [гостиница Демут].
Многие его [Пушкина] замечания и суждения невольно врезывались в памяти. Говоря о своем авторском самолюбии, он сказал мне: "Когда читаю похвалы моим сочинениям, я остаюсь равнодушен: я не дорожу ими, но злая критика, даже бестолковая, раздражает меня". Я заметил ему, что этим доказывается неравнодушие его к похвалам. "Нет, а может быть, авторское самолюбие"… Я уговаривал Пушкина напечатать остроумную его отповедь "Атенею", но он не согласился, говоря: "Никогда и ни на одну критику моих сочинений я не напечатаю возражения, но не отказываюсь писать в этом роде на утеху себе"
