и космического исцеления. Соединив иврит и идиш, ученых и народ, мистическое прошлое и историческое настоящее, рабби Нахман придумал новую форму еврейского самовыражения. Соединив свою страсть и умение рассказывать истории, он превратил содержание эфемерной сказки в настоящую книгу-сейфер. Образованный рассказчик сделал свое ремесло источником молитвы, экзотерическим текстом, который произносят посвященные. Были истории, которые мудрецы рассказывали о патриархах, пророках и священниках; были истории, которые ученики распространяли о своих святых наставниках. Но до Нахмана бен Симхи из Брацлава не было раввина-поэта, который сам превратился в могучего сказочного героя, способного пробудить мир.
Глава третья Муж знания Айзик-Меир Дик
Ден ин унзере цайтн эндерт зих ин йор ви фар цайтн ин а ганцн дор. Ведь в наше время меняется столько за год,сколько прежде за то время, которое прожил целый род.
А.-М. Дик, 1864
А что же женщины? Они не торговали с Лейпцигом, Кенигсбергом или Веной. У них не было возможности изучать Талмуд. Они могли читать на идише «Восхваления Бааль-Шем-Това» или двуязычные «Сказки» рабби Нахмана, но они оставались дома, когда их мужья совершали паломничества к ребе. Женщинам по большей части приходилось удовлетворяться переработанными произведениями прошлых поколений. Они были неизменными читательницами новых произведений на идише.
Если верить исторической памяти Шолема- Янкева Абрамовича, образованные женщины в Литве 1840-х гг. сидели на строгой диете из библейских историй и проповедей на идише. Цене- рене1 («Пойдите и узрите», 1622) приобрела такую
популярность в роли гомилетического комментария к Библии, что женщины распевали ее вслух вечером в пятницу, и еврейский дом трудно представить себе без экземпляра этой книги. Для более серьезного чтения они обращались к этическому трактату под названием «Горящий канделябр» (1701). Субботними вечерами вся семья собиралась почитать вслух знаменитую Сефер га-яшар («Книга Праведного»), а все, что не было описано в жизни и приключениях библейского Иосифа, прекрасно восполняла новейшая книга «Величие Иосифа». По-видимому, еврейские женщины имели в своем распоряжении вполне достаточно ивритской классической священной литературы, изложенной ученым идишским стилем2.
Так где же могли произойти перемены, если вся грамотная часть восточноевропейских евреев уже находила удовлетворение своих интеллектуальных и эстетических нужд в сочинениях, созданных столетия тому назад? Замкнутость еврейской культуры, безусловно, была главным препятствием для тех, кто, подобно юному Абрамовичу (род. в 1836 г.), нетерпеливо жаждал перемен. Когда в шестидесятые годы XIX в. он решил, что больше всего евреям нужна социально значимая проза на общепонятном языке, Абрамович надел на себя маску Менделе-книгоноши. Вот как он донес свой товар до читателей обоего пола: «Румл, вот чем я занимаюсь, то есть Танахами, молитвенниками на будни и праздники, молитвенниками на дни покаяния, молитвами на идише для женщин (тхинес) и другими религиозными сочинениями (сфорим) того же рода. Еще вы можете найти всякие истории (майсес) и несколько этих новомод
ных книжечек (бихлех)»3. Если и было пространство для маневра, его следовало искать где-то в этом списке.
Центральное положение в еврейском культурном наследии занимали румл-сфорим, сочинения, абсолютно необходимые в повседневной жизни соблюдающего заповеди еврея в течение всего года. Румл — это торговая марка, акроним слов сифрей рабаним у-меламдим, объединяющая канонические тексты на иврите и арамейском языке, написанные раввинами и учеными, и часто для них же и предназначенные4. Хотя Менделе ограничил свой список молитвенниками для мужчин и женщин, в него могла войти и книга-сейфер, содержащая что-нибудь из Талмуда или из «Сказок» рабби Нахмана. Идиш тоже прошел долгий путь до появления книгопечатания, поэтому сочинения на идише, подобные Цене-рене, приобрели канонический статус сфорим благодаря своему религиозному содержанию и привязке к ивритско-арамейским источникам — даже если непосредственного источника и не было. Тем не менее издание новой книти-сейфер, когда существовало так много старых, означало посягательство на священную территорию.
Майсес, которым Менделе подарил долгую жизнь, общество принимало, но никакого официального статуса они нигде не имели. Конечно, раввинистическая элита постоянным потоком издавала стереотипные суровые предостережения о вредоносном эффекте от чтения, особенно в святую субботу, художественной литературы, и к началу XIX в. реальное число произведений
светской развлекательной литературы на идише действительно было очень небольшим5. Когдама- скилим, подобные Айзику-Меиру Дику, стали создавать светский идишский роман, они оказались перед необходимостью в чем-нибудь превзойти три произведения: «Тысячу и одну ночь», Центуре Вентуре и Бове-майсе. Центуре Вентуре — всего- навсего «Приключения Синдбада-морехода», которые сами по себе являются частью «Тысячи и одной ночи», тогда как Бове-майсе — это прозаическое переложение поэмы Элии (Элиягу) Левиты «Бово д Антона», шедевра идишского Ренессанса6. Эти почтенные сказки дополнялись душеспасительным наставлением, а то и двумя, по крайней мере на титульном листе, и, по всей вероятности, их не читали в наиболее образованных семействах Литвы.
Возможно, не столкнувшись с серьезными препятствиями, эти невинного вида дешевые издания должны были в какой-то момент стать средством пропаганды маскилим. Тем временем такие книжки продавались за две или за пять копеек, а бродячие книгоноши давали их напрокат на субботу за копике ницгелт, сущие гроши7. Начнем с вопроса, кто вообще читал их кроме женщин и необразованных мужчин? Ведь раввинское и хасидское руководство эти «новомодные книжонки», которые ловкий старик Менделе распространял почти походя, предавало анафеме8. Стараясь сойти за традиционного книгоношу, Менделе не стал бы открыто рекламировать продажу книг, в большинстве кругов проклятых как трейф-послен, особенно потому, что его собственные сочинения принадлежали к их числу.
И трейф, и поел означают «нечистый», только первое относится к сфере еды, а второе к сфере ритуала. Вместе они означают «неприкасаемую», светскую книгу, которую еврею читать запрещено. Единственной группой, для которой трейф- послен было не трейф, были маскилим, которые рассматривали эти философские, исторические, естественно-научные, поэтические, прозаические и драматические сочинения как примеры контркультурного классицизма. Эти книги, по большей части написанные на псевдобиблейском иврите и подражавшие идеалам европейского (главным образом немецкого) Просвещения, должны были стать светским еврейским авторитетом — и маскилим надеялись, что они овладеют еврейской жизнью и словесностью9.
Их появление также ознаменовало возникновение новой, западной эстетики. Благодаря трудам маскилим появилась абсолютно нетрадиционная книга. Они пользовались квадратным еврейским шрифтом, а не курсивом, так называемым шрифтом Раши. Макет страницы был просторным (широкие поля, белое пространство). Появилась современная пунктуация (двоеточия, точки с запятой, вопросительные и восклицательные знаки). Эти книги, в отличие от тяжелых томов Талмуда, были небольшого размера. Многие новые тексты печатались так, что «одна строчка была длиннее, а другая короче», тем самым открыто игнорируя традиционную антипатию восточноевропейских евреев к поэзии, кроме присутствующей в Библии и молитвенниках10. А если
