впал в ересь из-за безудержной тяги к мудрости; здесь тоже есть первичное бедствие, которое разрушает мир; здесь тоже есть споры между теми, кто кажется одаренным, и теми, чье уродство лишь прикрывает величие; здесь тоже присутствуют декорации тикуна — радостное бракосочетание потерянных детей — это всего лишь ловушка; и здесь тоже требуются объединенные усилия семерых чудесных нищих, чтобы восстановить царевича на престоле. Об этой сказке было написано так много и так темно, что нужна была бы еще одна книга, чтобы растолковать ее65. Однако та часть сказки, которая больше всего вдохновляла еврейское воображение, заслуживает упоминания, поскольку она отмечает одновременно кульминацию творчества рабби Нахмана и начало грядущего ренессанса рассказывания сказок.
На третий день свадебного пира в яме в ответ на плач и просьбы новобрачных появляется нищий-заика с подарком. Как и у слепого и глухого нищего, приходивших до него, его уродство — не более чем маска. Он заикается, только когда произносит слова, которые не восхваляют Пресвятого и далеки от совершенства. А иначе он «рассказывает притчи и сказки и поет песни, и все живое замирает, слушая его, ибо в речах его — вся мудрость мира». И подтвердить его чудесные свойства может Истинный муж доброты, и именно тут начинается история.
Эта история облечена в ту же повествовательную форму, как и истории двух предшествующих нищих, то есть в форму соперничества хвастунов. На этот раз мудрецы бахвалятся своими изобретениями в науке и литье металлов. Тогда приходит некто, утверждающий, что он мудр, как день, на что заика отвечает вопросом: «Как который день?» Этим вопросом заика заявляет, что он умнее всех. Почему? Здесь начинается другая история.
Последняя история рассказывает о сотворении времени. Время было сотворено добрыми делами, которые заика собирает и приносит Истинному мужу доброты (дерэмесер ишхесед):
И есть гора, а на горе стоит камень, и из камня течет источник. И как у всякой вещи есть сердце, так и у всей Вселенной, включающей все, есть свое сердце. И это сердце мира — целая глыба с лицом, руками и ногами и всем прочим. Но один — только один ноготь на ноге его сердечнее любого другого сердца. Эта гора с камнем на ней
и тем источником стоит на одном конце мира, а сердце мира на другом. И сердце стоит против источника, истекая тоской, и очень-очень стремится и жаждет добраться до источника. И кричит, и взывает к источнику. Также и источник стремится к сердцу. (Y 2н, Е 268, R150)
Сердце страдает и телесно, и внутренне: телесно, потому что его обжигает солнце, а внутренне из-за своего страстного желания. Когда первое страдание становится совсем невыносимым, над ним пролетает огромная птица и заслоняет его от солнца своими крыльями. Но даже во время этой краткой передышки, если сердце приближается к холму, оно больше не может видеть вершину и смотреть на источник. А не видеть источник даже мгновение смертельно опасно для сердца. «И конечно — нет существования без сердца».
Что касается источника, то он не существует в последовательно текущем времени. «Сущность его времени в том, что сердце дает ему в подарок один день. А как подходит этот день к закату, приближается и конец его времени», и тогда сердце тоже исчезнет. Отмечая уходящий день, сердце и источник выражают свою страсть, рассказывая сказки и притчи и распевая песни. Этого момента и ждет Истинный муж доброты. Как только день подходит к концу, он дарует сердцу счастье нового дня, а то передает его источнику. Таким образом можно прожить еще один день.
Каждый новый день сопровождается новыми стихами и музыкой, и каждый день они меняются. Время, которое дарует Истинный муж доброты, он берет у самого заики, а тот бродит по свету, собирая добрые дела. Поэтому заика — самый мудрый из людей, ведь он один запускает ход времени благодаря своим поступкам, и он знает все притчи и песни для каждого нового дня.
Здесь опять можно указать на главу из Псалмов, которая, возможно, вдохновила воображение рабби Нахмана:
Услышь, Боже, вопль мой, внемли молитве моей!
От конца земли взываю к Тебе в унынии сердца моего;
возведи меня на скалу, для меня недосягаемую, ибо Ты прибежище мое,
Ты крепкая защита от врага.
Да живу я вечно в жилище Твоем и покоюсь под кровом крыл Твоих.
(Пс. 60:2-5)
Но это только укажет на степень, до которой рассказчик переработал библейский текст и контекст. Сама притча не является молитвой или псалмом. Скорее, она переделывает опыт молитвы, ужасающую и непреодолимую пропасть между молящимся и Богом, в одновременно личностный и горький язык. Неудивительно, что рабби Нахман сам сочинил множество песен — напевов без слов и легко запоминающихся мелодий на ивритские и идишские слова — которые зажили своей жизнью везде, где евреи впадали в отчаяние66.
И вновь для символов, которые использует Нахман, можно найти каббалистические параллели: сердце — это Шхина и истинный цадик, стремящийся к Богу; но чувство мучительной страсти в этом рассказе-внутри-рассказа-внутри- рассказа абсолютно новое. Стремление к невозможной близости. Парадокс диалектической веры, которая взывает больше к отсутствию Бога, чем к Его присутствию, поскольку без отсутствия нет страсти, а без страсти нет веры. Космическая битва не ради возвращения единства, а ради соединения моментов обособленного времени и первичного источника Времени, который существует вне времени. Все это присуще лишь теологии и художественному видению рабби Нахмана67. Это настоящий поединок между экзистенциальной битвой рассказчика и материалом его сказки.
Рабби Нахман был первым современным еврейским классицистом, вершиной предшествовавшего ему творчества и предвестником грядущего возрождения. Он изменил восприятие сказки на идише не только у своих непосредственных слушателей — так будут смотреть будущие поколения еврейских писателей на искусство рассказывания историй, так и мы, в ретроспективе, читаем идишские сказки и так мы пишем о них. Если бы не рабби Нахман, эта книга о современном идишском повествовании начиналась бы с Айзика-Меира Дика и пятидесятых годов XIX в. или с И.-Л. Переца и девяностых годов XIX в. Вместо этого она начинается с завершения библейского канона, и даже раньше — с первичной катастрофы, с которой начинается существование мира.
Культурное значение «Сказок» невозможно переоценить. Они являются великим водоразделом, из которого одновременно берут начало многие направления еврейского творчества: литературного, литургического, раввинистическо- го, каббалистического. Вернувшись к «первым
годам» как собственной души, так и души своего народа, рабби Нахман заставил волшебную сказку говорить — как о трагическом смертельном исходе, так и о радости общинного
