то не смог открыть дверь своим ключом: она была закрыта на задвижку. Я подёргал за ручку и постучал — в прихожей послышались шаги…
— Давно вернулся? — спросил он с таким видом, как будто мы виделись вчера.
— Давно… Как будто и не уезжал, — ответил я.
— Заходи. Я как раз чайку запарил. Посидим, поговорим…
— Спасибо за приглашение… А ты почему ко мне заявился без тёлок и без водки?
— С этим покончено, — ответил он и состроил такую серьёзную мину, что я испугался…
— Ты часом не заболел?
— Напротив, выздоравливаю…
Мы прошли на кухню, я сел на табурет, а он по-хозяйски начал разливать чай, — такие люди везде себя чувствуют как дома.
— У тебя в холодильнике мышь повесилась, — констатировал Гордеев, отхлёбывая крепкий чаёк. — Из съедобных продуктов — только масло.
— Извини… Не знал, что ты пожалуешь в гости, а то бы подготовился. Ты вообще какими судьбами?
— Я позвонил тебе вчера, — пояснил Гордеев, — и приятный женский голос поведал мне, что ты здесь больше не работаешь. Неужели тебя наконец-то турнули?
— Я сам ушёл.
— Куда?
— В никуда.
— Чем занимаешься?
— Пишу великий русский роман.
— О чём?
— О нас.
— В смысле?
— О пилигримах, которые так и не нашли пристанище в этой жизни. О последних советских мамонтах, время которых закончилось раз и навсегда. О Боге, который нас всех примет, независимо от вероисповедания, политических взглядов и даже сексуальной ориентации… Да много о чём.
Гордеев посмотрел на меня с насмешкой, и я даже знаю, о чём он подумал: «Милый Эдичка, разве ты можешь создать что-то великое?» — безусловно что-то великое мог создать только он.
— А я покрестился, — вдруг заявил Слава. — Жил в монастыре пять дней… в Свято-Николаевском… в Верхотурье.
Я внимательно слушал, не моргнув глазом, — я уже ничему не удивлялся. Если бы Гордеев сказал бы мне, что вступил в Орден иллюминатов, я бы даже этому не удивился. Он продолжал:
— Когда меня батюшка три раза окунул в купель, я вынырнул оттуда другим человеком. Я словно сбросил со своей души огромный камень, который тащил меня на самое дно. Я как будто заново родился, и такая легкость появилась во всем теле…
— Тебе тоже надо покреститься, — подытожил Слава свой возвышенный дискурс.
— Зачем? — парировал я и слегка зевнул, прикрыв рот ладошкой.
Он посмотрел на меня как на идиота, но ничего не ответил. Повисла пауза.
— Ты зачем поехал в Верхотурье? — спросил я. — С какого перепугу?
— А что, люди приходят к Богу только с перепугу?
По выражению его лица было видно, что я попал в точку.
— Такие убеждённые богохульники и гедонисты, как мы, просто так не сдаются… Я ведь тоже слегка подбздёхиваю — боюсь опоздать на свой последний ковчег.
— В каком смысле?
— Апокалипсис грядёт, Славушка, — потешался я по полной программе. — Выживут только партийные… у кого крестик на шее. Я ведь тоже задумался о крещении, но ты меня опередил в этом вопросе. Получается, мы с тобой параллельно идём… Я бросил курить, пить, материться и даже своего хорька перестал выгуливать, и ты, я смотрю, взялся за ум.
— Ещё как, — ответил он с серьёзным видом, хотя в моих словах явно прослеживалась ирония. — Мы с Оксанкой даже решили повенчаться, прикинь.
— Ну-у-у, это очень серьёзный шаг. Я бы не решился с какой-либо женщиной связаться навсегда. Ты даже в раю от неё не отдохнёшь. А если сходишь налево, то это уже будет смертный грех, а не любовные шалости.
— Этого я и боюсь, — промямлил Слава, задумчиво глядя в окно, в котором зияла черная промозглая осень.
— Вот видишь, опять боишься, — подхватил я, криво усмехнувшись. — Страх — это основной стимул веры.
— Я думаю, что всё-таки… любовь.
— Религия — это единственное спасение от суеверного страха, коим человечество одержимо испокон веков. Многие приходят к Богу, потому что боятся Его гнева, или приходят к Нему с какими-то бесконечными просьбами… Но… мало кто приходит по любви.
Я отхлебнул чаю и продолжил:
— Многие верующие на самом деле не верят, что Он есть, что Он вообще может быть. Они ходят на утреннюю молитву, на вечернюю, ставят свечки за здравие и упокой, но их разум не может вместить понятие, выходящее за рамки привычных представлений. Это как стакан, который не может вместить море. Поэтому христианство, как и любое религиозное учение, имеет довольно неопределённую форму и опирается лишь на догмат. Мы не можем постичь объективную истину, являясь субъектами, поэтому для нас истиной является то, во что мы верим, а было ли воскрешение или непорочное зачатие на самом деле, это не должно нас волновать.
— То есть ты считаешь, что Бог непостижим?
— Конечно… Именно поэтому появился Иисус Христос, олицетворяя собой Всевышнего. Конструкция Отец, Сын и Святой Дух является более понятной для простого обывателя.
— А как ты думаешь, после смерти мы хоть немного приблизимся к Нему?
— После смерти мы лишь приблизимся к земле, — пошутил я. — А если серьёзно, никто не знает, что будет после смерти. Рай и ад — это всего лишь абстракция, созданная для нашего устрашения… Но что-то там несомненно есть.
— Я не пойму… Ты христианин или атеист?
— Полюбуйся на меня, — воскликнул я, — так выглядит агностик, глубоко любящий Христа!
— Вот как, — удивился Гордеев. — А кем Он для тебя является?
Я на секунду задумался и ответил, мечтательно глядя вдаль:
— Это мой герой. Это мой кумир. Это пример для подражания. Это в конце концов Спаситель… Но… — Я провалился в какой-то вербальный вакуум и не смог подобрать нужные слова: они просто смешались в бессмысленные звуки и мычание. — Не могу об этом говорить… О Боге рассуждают все кому не лень, но никто даже понятия не имеет, что есть Бог. Я лучше помолчу.
Повисла сакральная тишина, и даже было слышно, как пар сочится в трубах центрального отопления и где-то за стенкой разговаривает Дима Поздняков со своим
