со мной можно только сотрудничать на равных условиях. Надо мной нет никого, кроме Бога одного. Дисциплина и субординация — это не моя среда обитания.
Я ответил ему в той же ироничной манере: «Ты знаешь, менты иногда ошибаются, и вместо того чтобы наградить человека медалью, они норовят его посадить. А что касается моего опоздания, то я вообще не понимаю, о чём ты говоришь… Я пришёл сегодня на три часа раньше, чем обычно… Какие могут быть ко мне претензии?»
Он аж глаза выпучил от такой наглости: «Ну-у-у, Эдуард! Ты меня просто удивляешь!» — в этот момент в его кабинет заглянула Лена Соколенко, — она всегда напоминала мне любопытную птицу с длинным клювом, — сунула нос в дверной проём, моргнула в нашу сторону подвижными птичьими глазёнками и тут же исчезла.
— Пойдёт звонить Дьякову, — сказал Саша. — Она тут состряпала на тебя докладную… Сам знаешь, с кем она водится… В итоге позвонил Мишланов и попросил с тобой разобраться.
— Понятно.
— Я, конечно, был против радикальных мер, но последнее время ты слишком косячил…Так косячил, что вряд ли я смогу тебе отмазать: у меня для этого аргументов нет. Если раньше ты хотя бы тащил проекты и все закрывали глаза на твою дисциплину, то на сегодняшний день тебя практически не бывает на работе. Помнишь, как это начиналось год назад? После выходных ты начал прихватывать понедельники, потом — понедельники и вторники, потом ты начал пить на рабочем месте, а потом тебя поймали пьяным на проходной. За тебя тогда вписались такие люди, но ты этого не оценил и не сделал никаких выводов. Последнее время ты находишься в перманентном отпуске, или точнее сказать, без содержания… Что происходит, Эдуард?
Мне было стыдно. Я сидел напротив начальника, опустив голову, и не знал, что можно сказать в своё оправдание. За каких-то полгода я совершенно испортил свою репутацию и люди от меня отвернулись. Даже с Ленкой Соколенко мы когда-то неплохо ладили.
— Что с тобой происходит? Надоела работа? Осточертел коллектив? Так увольняйся, пока есть возможность, по собственному…
— Я просто устал, Саша.
— Отчего ты устал? — Он смотрел на меня с возмущением; у него даже уши покраснели и задёргался кадык. — Ты сходи в доменный цех, в конверторный, к нам на мехобработку… Полюбуйся, как наёбывают обычные работяги… А мы тут просто в бирюльки играем… Фильмы смотрим, книги читаем, спим, на порнушку дрочим, да у нас все сервера мультимедиа забиты! Это не работа, а вечный праздник, и ты даже здесь умудряешься сачкануть.
— Да всё я понимаю… Где расписаться?
Он достал из папки уже отпечатанный листок заявления «Прошу уволить меня по собственному желанию», протянул ручку и сказал:
— Видит Бог, я сделал всё возможное и невозможное, чтобы сохранить тебя для комбината, но ты мне в этом совершенно не помог.
Я расписался и поставил дату.
— Хотел бы я знать, кто позвонил Мишланову, перед тем как он позвонил тебе.
— Ты о чём? Заговор? — Саша громко рассмеялся. — Поверь мне, Эдуард, у тебя нет врагов, кроме самого себя… Или точнее сказать, настолько же серьёзных врагов.
— Саша, ты не видишь картину в целом. — Я поднялся из-за стола и протянул ему руку. — Прощай. Мне было классно с тобой работать… И ещё… я дико извиняюсь… за всё.
Он тоже встал, и мы крепко пожали друг другу руки.
— У меня к тебе будет одна просьба, — произнёс я и чуть замялся. — Машку… практикантку… Дойникову не отдавай, потому что он обязательно её трахнет.
— Он же женатый.
— Он в первую очередь кабель и соответственно сукин сын.
— А чё ты так за неё переживаешь?
— Хорошая девочка… чистая… наивная… Безумно хочет любви… И он этим обязательно воспользуется.
— Понятно! — воскликнул Мыльников. — Для себя берёг?
— Не-е-е-т, — отмахнулся я, — просто не хочу, чтобы она с такими начинала… как он… да я.
— Странный у нас разговор получается, не находишь? — спросил Мыльников и лукаво улыбнулся.
— Для меня человеческое общение — это феномен, поскольку все говорят и никто никого не слушает. Слово Божье написано людьми, поэтому для многих верующих Господь — это всего лишь картинка в золочёной рамке. Теперь смотри: церковь должна нести просвещение в массы, а она уже две тысячи лет занимается отуплением и закабалением религиозной общины. Настоящая любовь зиждется на самопожертвовании, но для многих она является лишь воплощением эгоцентризма, то есть неистребимого желания быть любимым и обласканным, а для кого-то ещё ниже — просто похоть. В результате великое таинство брака оборачивается элементарным симбиозом двух разнополых особей. Родительский долг — сублимацией животного инстинкта. Мы видим мир цветным, но на самом деле он не имеет красок. Дальше продолжать?
Александр Анатольевич смотрел на меня взглядом близорукого человека: казалось, что он не может поймать меня в фокус.
— Я что-то не пойму… Куда ты клонишь?
— Всё, что мы делаем на этой планете, — продолжал я, — является отклонением с точки зрения природы, поэтому мы все обречены… С каменным топором человек пробегал около миллиона лет. Как ты думаешь, сколько протянет человечество после изобретения атомной бомбы?
— Эдуард…
— Вопрос риторический! — перебил я, повысив голос. — Так вот, самой большой ошибкой человечества была индустриализация. Homo sapiens — это охотник, и он не должен вкалывать всю свою жизнь на заводе ради куска хлеба. Этот шестерёнчатый механизм постепенно перемалывает человека, превращая его в смазочный материал. Взять, к примеру, тебя… Ты даже в отпуск не ходишь, потому что без комбината ты никто. Ты просто не умеешь жить.
Мыльников вдруг поймал меня в фокус, как будто только сейчас рассмотрел меня по-настоящему, увидел, как говорится, моё истинное лицо.
— Послушай…
— Ты думаешь, что я расстроен?! — воскликнул я. — Нет! Я ликую!! Я свободен!!! И я никогда не вернусь, даже если вы будете у меня в ногах валяться.
— Прощай, — выдавил он из себя.
— Прощай, — молвил я, и вышел из его кабинета, распахнув дверь, — в сторону метнулась Лена Соколенко и с гордым видом пошла вдоль коридора, виляя тощей задницей.
В четверг объявился Слава. Когда я вернулся с вечерней прогулки,
