С-сорок тысяч… Жду т-тебя утром… в девять.
Я откинулся на спинку стула и смотрел на Карпухина через прицел своих прищуренных глаз; я был совершенно уверен, что он посыпался и что я могу ещё скостить цену моей свободы. Но я не хотел покупать свободу и уж тем более брать её с руки какого-то мента. Свобода — это состояние души, которое не купишь ни за какие деньги, — ты можешь быть независимым даже в тюрьме, а можешь быть ковриком для ног, имея все возможности и привилегии свободного человека. Я криво усмехнулся и сказал:
— Не сорок… Не тридцать… Не двадцать… Я вам даже пятака ломанного не дам.
Повисла неприятная пауза. Выражение его лица менялось постепенно, как будто он превращался из доктора Джекилла в мистера Хайда. Он поднял на меня налитые яростью глаза, и лицо его почернело от нахлынувшей крови. Две глубокие морщины пролегли от носа к подбородку, ограничив его скомканный рот, готовый взорваться матом.
Я смотрел не отрываясь ему прямо в глаза и словно подстёгивал кнутом: ну давай, давай, у тебя же табельный за этим сереньким отворотом, ну давай, вынимай, а там посмотрим, волчара, успеешь ли ты снять его с предохранителя. В такие моменты у меня пропадают тормоза — меня словно подхватывает ветер и несёт, несёт, несёт, как листок, упавший с дерева.
— Я г-гляжу, ты с-с-совсем с-страх п-п-потерял, — наконец вымолвил Карпухин, сильно заикаясь.
— А кто тебе сказал, что я вас, мусоров, когда-нибудь боялся? — шёпотом произнёс я. — Это чувство у меня уже давно атрофировалось.
— П-п-п-пошёл вон!
— В каком смысле, гражданин начальник? — удивлённо спросил я и даже приподнялся на стуле. — Вы меня арестовать обещали. Я вон даже тревожный чемоданчик с собой прихватил. — И я пнул ногой большую клетчатую сумку-баул, набитую тёплыми вещами и предметами первой необходимости. — Где ж справедливость, товарищ капитан?
Я сотворил мечтательно-блаженную физиономию и продолжил в том же духе:
— Я представлял, как меня помоют, побреют, поднимут на второй пост… Как войду в камеру, как поприветствую братву… Как раскинут скатерть-самобранку, как напоют крепким чаем, как накурят «Беломором»… Так хотелось молодость вспомнить, гражданин начальник. Ну что за обломы?!
— Во-о-о-н! — крикнул тоненьким фальцетом Карпухин; у него даже глаз задёргался и чуть не выпрыгнул из орбиты.
— Честно говоря, вы меня удивили, — тихонько произнёс я и начал пятиться к выходу. — До свидания… Хотя нет — прощайте.
— Не-е-е п-переживай… Ещё увидимся, — процедил он сквозь зубы.
Я чуть замешкался в дверях, пытаясь заглянуть ему в лицо и понять смысл последней фразы, но кровь уже отхлынула, глаза его потухли, тонкие губы были плотно сжаты, и ничто не предвещало бури — на поверхности не было даже слабого ветерка. Дверь захлопнулась у меня перед носом.
«Да всё он знает, — подумал я. — И у ментов тоже есть совесть… Одно дело заработать, и совершенно другое — посадить невинного человека. А последняя фраза..? Это как водится, сгоряча ляпнул».
Когда я проходил мимо дежурного, то лихо подмигнул ему и воскликнул с задорными нотками в голосе:
— Домой нагнали! Так что… Голгофа отменяется!
Он посмотрел на меня строго поверх плюсовых очков (мол, не зарекайся, ты сюда ещё вернёшься), а я попросил у него закурить… Он на секундочку замешкался от такой наглости, а потом нехотя протянул через окно пачку дешёвого «Космоса». Я аккуратно, двумя пальчиками, выдернул сигаретку, поблагодарил его и с видом победителя отправился на выход.
«Кому везёт, у того и петух снесёт», — любил повторять мой папа, и это была бесспорная истина, а я бы ещё добавил, что в этой жизни везёт наглым.
Выходные прошли тускло — в кругу семьи. Ходили с Костей в кино и в пиццу. Он спросил меня после третьего куска:
— А мама когда приедет домой?
— Никогда, — ответил я. — У неё теперь дом на юге, у самого Чёрного моря.
— А как же я? — спросил бедный ребёнок, выпучив на меня свои огромные голубые глазища.
— Она тебя летом к себе насовсем заберёт.
— А тебя она когда заберёт?
— Никогда, — сухо ответил я.
— Почему?
— Потому что она… — Я запнулся и опустил глаза в свою тарелку, на краю которой валялся кусочек обглоданной пиццы. — Ну короче… мы с мамой разводимся… Мы больше не семья.
— Значит, ты мне больше не папа? — спросил он, глядя на меня с неподдельной жалостью.
— Это уже тебе решать, сынок…
В понедельник я встал в семь утра и пошёл на работу. Прийти ровно к восьми мне не удалось, хотя было такое желание — порадовать начальника. Честно говоря, я давно уже отвык ходить на работу как все нормальные люди — обычно я появлялся ближе к обеду.
В тот день 23 октября я проснулся с ощущением какой-то внутренней свободы и беспричинного счастья; хотел перевернуться на другой бок и покемарить ещё пару часиков, но вдруг почувствовал ярко выраженную мотивацию к жизни: я не хотел больше спать, сидеть дома, валяться на диване, смотреть телевизор, читать книги — мне захотелось созидать, работать, творить, двигаться вперёд, не оглядываясь назад.
Я запомнил этот день как переломный момент, в котором наконец-то обозначились хоть какие-то очертания моего будущего. С огромным аппетитом я скушал бутерброд и выпил чашку кофе — сидел у окна и смотрел во двор, как летящие белые хлопья заполняют купол света под уличным фонарём. Я радовался как ребёнок новому дню, — «Хотя чему тут радоваться? Промозглый октябрь. Понедельник. Семь утра», — при этом размышлял я и не мог найти ответ на вопрос: «Почему мне так хорошо?»
Александр Анатольевич Мыльников не оценил моего рвения и встретил меня довольно холодно: «А мы думали, что ты надолго отъехал… И между прочим, сегодня опять опоздал, хотя и это — великое достижение для тебя… всего лишь на полчаса», — и он оскалился кривой саркастической ухмылкой.
Саша никогда не давил на подчинённых: это был руководитель либеральных взглядов, который использовал в работе лишь мягкую силу, — поэтому он распустил меня, ибо с такими архаровцами, как я, нужно действовать методом устрашений и ультиматумов, хотя и продавить меня практически невозможно —
