перспективной версией.
— Сними-ка носки, — поймал Дашу за руку.
И тут она, чертовка, принялась извиваться, закапризничала, напряглась, как струна. Вдвоём с Татьяной еле-еле стащили с неё один носок. Так и есть! Пятку колготок украшала жирная красно-коричневая блямба.
Ругаться Маштаков не стал. Напротив, от души поржал над сметливостью четырёхлетки. Это ж сообразить надо! Вляпалась, тихонько залезла в шкаф, вытащила тёплые носочки, надела и предъявила к осмотру.
Историю Миха неизменно заканчивал горделивой фразой:
— В отца пошла!
А младшей дочке присущ врождённый артистизм. Малявкой совсем была, а, фотографируясь, обязательно состроит уморительную мордочку или примет грациозную позу.
Ещё у Маришки талант непроизвольно искажать слова, наделяя их то юморным, то трогательным смыслами.
Динозаврик у неё был «авазаврик».
Жаловалась на старшую сестру: «Чего она «хихидничает»?! (ехидничает)»
Разбуженная в детсад, сетовала с горьким вздохом: «недоснула» или «меня рано проснули».
На Новый год просила купить «фингальских» огней.
Музей восковых фигур, который они посетили, с её лёгкой руки стал в семье музеем «мозговых» фигур…
Память, подчиняющаяся своим законам, разархивировала вдруг драматический момент из параллельной реальности.
После боя, в котором Маштаков впервые участвовал в рукопашной, они пили самогон с прапорщиком Риммером (земля ему пухом!). Захмелевший Миха озадачил прапорщика услышанной от Маришки загадкой про мирное сосуществование белых медведей и пингвинов.
Не усматривая подвоха в условиях задачи, Риммер тщился найти научно обоснованный ответ. Он рассуждал вслух, а Маштакова накрыло. «Не увижу девчонок своих больше никогда!» — взорвался мозг. Белый день померк и помутился рассудок.
Похожее вулканическое чувство охватило сейчас. Горло стиснул спазм. Миха спешно отвернулся к окну, борясь с асфиксией…
Автобус пересёк границу Ивановской области. Скорость движения упала до черепашьей из-за воронок и ухабов, испещривших шоссе. Водитель опасался добить свой рыдван. На планете наступил новый век, в стране сменился политический строй, однако на качестве российских дорог это никак не отразилось.
Оставшаяся половина пути прошла для Маштакова в каком-то полузабытьи. Он тщетно пытался подремать.
По многолюдному и бестолковому автовокзалу столицы текстильного края гуляли сквозняки. Сортир стал платным, что не добавило ему комфорта и чистоты.
Путь к остановке общественного транспорта пролегал через шпалеру[401] бомбил. На подбор мордато-пузатые, с наглючими зенками возрастные мужики цедили, будто одолжение делали:
— До Ярославля. До Костромы. До Ярославля…
Миха поинтересовался тарифом по городу. Услышав баснословную цифру, возмутился.
— Да пошли вы!
Номера троллейбусов и автобусов, идущих в центр, он забыл. На остановке выяснилось, что конъюнктура перевозчиков изменилась. Теперь на улицах города господствовали маршрутки. Юркие, разноцветные «рафики» подкатывали один за другим. Заглотив порцию пассажиров, торопились отъехать, рискованно подрезая конкурентов. У каждого за стеклом торчал листок с длинным перечнем улиц. Вычитав на одной картонке «Площадь Пушкина», Миха пролез внутрь.
— Две-ерь! — раздался свирепый рык водителя.
«Гостеприимный» возглас был адресован Маштакову. В обязанности пассажиров маршрутки, оказывается, входило открывать и закрывать «калитку». Миха толкнул по направляющим тяжёлую дверь.
— Не закрыл! — чуткое ухо водилы отфиксировало халтуру.
Манипуляцию пришлось повторить с большим усилием и риском остаться без пальцев.
В тесном салоне все места заняты. Низкий потолок заставил принять позу просителя. Согнув шею, Маштаков читал распечатанные на принтере объявления. «У водителя — аллергия на мелочь!» «Пять минут страха, и ты дома». Коммерческая альтернатива удобным троллейбусам не вызывала у Михи симпатий. Вдобавок граждане надумали передавать через него рубли за проезд. Только он послушно передал банкноту, как щекастая тётка стала нервно требовать с него сдачу. И никуда ведь не денешься с подводной лодки…
На площади Багаева Маштаков занял освободившееся место. Прилип к мутному окну. Знакомые улицы будили ностальгию по студенческой молодости. Проснуться щемящая грусть-тоска не успела, «рафик» потайными переулками выскочил на площадь Пушкина.
Миха вытряхнулся на улицу, не заботясь о расхлебененной двери.
— Я не швейцар вам! — выдал очередную декларацию.
Площадь Пушкина — пуп областного центра, сложная транспортная развязка. Здесь перекинут мост через речку Уводь, узкую и грязную. Городу определённо не повезло с рекой. «Пушка» застроена хаотично разнокалиберными зданиями, самое грандиозное из которых — Дворец искусств.
В середине восьмидесятых этого архитектурного монстра вводили в эксплуатацию после двадцатилетней реконструкции. Юрфак гоняли сюда на субботник. Задача была поставлена выносить мусор. При этом организаторы не обеспечили дармовую рабсилу ни инвентарём, ни рукавицами. Сняли с занятий в хорошей одежде. Фотка ещё групповая была. Миха на ней — тощий, ушастый, в короткой чёрной искусственной шубе и высоченной нутриевой шапке-обманке. Ужасная мода эпохи тотального дефицита. Рядились в то, что могли достать.
Продукт сталинской гигантомании имел драматическую историю. Воздвигнутый на месте снесённой церкви, он десятилетиями расплачивался за богохульство созидателей. То фундамент провалится, то пожар вспыхнет, то люди во время концерта с балкона падают в партер.
А вот большой фонтан возле Дворца нёс позитив. Сюда они с Татьяной водили Дашутку, когда она начала ходить. По тропинке спускались к Уводи, кормили уток, круглый год живущих под мостом.
За речкой высился купол цирка, в котором Маштаков за годы учёбы не пропустил ни одной программы. Однажды вышел спарринг-партнёром к здоровенному клоуну, вызывавшему зрителей на бокс. Всего минуту длился их шутливый поединок, зато Танюха потом пилила его верных две недели. Зачем, дескать, вылез на арену позориться?! Хотя чего тут такого? Это ж развлекаловка, и он не являлся тогда должностным лицом. К тому же всегда приятно одержать победу нокаутом.
На проспекте Ленина, лязгая сцепкой, затормозил красно-жёлтый трамвай. Громоздкий и ребристый, весь из углов. Вагон вызвал ассоциацию с бронепоездом, и снова у Маштакова заёкало сердечко.
«Чур-чур меня», — зашептал он, отгоняя наваждение.
На другой стороне проспекта прежде размещалось кафе «Театральное». Грязная неуютная стекляшка, функционировавшая в режиме самообслуживания, за счёт центровой дислокации пользовалась популярностью. Обедать Миха в ней брезговал. А вот выпить стакан креплёного вина заглядывал регулярно.
С кафешкой соседствовала другая достопримечательность. Туалет, похожий на укрепление типа «дот». Круглой формы монумент угрюмого вида. Посетить его Маштаков отважился только единожды в связи с крайней необходимостью. Запомнился изгибистый коридор, бесконечный писсуар вдоль цементной стены, жалкое освещение. Аммиачная вонь выедала глаза. Ходили слухи, будто это место встречи педерастов. Тогда их ещё не звали геями.
Теперь нет ни стеклянной кафухи, ни ужасного толчка. Их место заняло симпатичное заведение под названием «Вернисаж». Какую миссию оно выполняет: культурно-развлекательную, или общественного питания, предстояло выяснить.
Позади «Вернисажа» торчала компашка безликих кирпичных высоток. Лоджии в них жители застеклили всяк на свой лад. Оттого фасады выглядели лоскутными и неряшливыми.
Упрёком новоделам служило здание дореволюционной постройки, безукоризненное с точки зрения стиля. Вытянутый вдоль берега корпус текстильной мануфактуры был сложен
