присовокупляя сюда, для полноты
картины, упражнения в остроумии и философские домыслы.2 Или, например, что меняет то обстоятельство, солидно удостоверенное современными специалистами, что ко времени защиты своей диссертации Чернышевский (как проницательно, видимо, предполагал и Набоков), по-видимому, ещё не являлся
столь последовательным сторонником философии Фейербаха, как хотел показаться впоследствии.3 И что за радость отвечать на упрощённые максимы матери-алистического мировоззрения Ленина столь же усечёнными истинами идеализма?
Или, паче того, требовать от близорукого человека с толстыми стёклами очков, обуянного идеями социального переустройства общества, ещё и любознательности природоведа, долженствующего, почему-то, попутно разбираться к тому же в
сельхозтехнике и, по совместительству, для полного комплекта – в алкогольных
напитках.1 Если и были у Чернышевского претензии на энциклопедические
горизонты в познании мира, то все-таки далеко не во всех областях.
2 Набоков В. Дар. С. 400; см. также Долинин А. Комментарий… С. 356.
3 Набоков В. Там же. С. 400-401; см. также: Долинин А. Там же. С. 361-362.
1 Набоков В. Дар. С. 401.
431
«“Философия Чернышевского” поднимается через Фейербаха к энцикло-педистам. С другой же стороны, прикладное гегельянство, постепенно левея, шло через того же Фейербаха к Марксу, который в своём “Святом семействе”
выражается так… <…> Перевожу стихами, чтобы не было так скучно».2 «Фёдор, – комментирует Долинин этот стихотворный пассаж, – … перелагает ямбами цитату [из Маркса], приведённую в книге Стеклова о Чернышевском».3
Оставляя без комментариев самоочевидные для него благоглупости основных
постулатов теории Маркса, ссылаясь на Стеклова, всерьёз рассуждавшего о
том, что «при всей своей гениальности Чернышевский не мог быть равен
Марксу», и точечно отслеживая почти трагикомического жанра обмен ком-плиментами между двумя прожектёрами человеческого счастья, попеременно
то хвалившими, то бранившими и презиравшими друг друга (вплоть до бу-мажных корабликов, сделанных из страниц, вырванных из «Капитала» и пус-каемых ссыльным Чернышевским по Вилюю»),4 – всем этим тешил себя и
своих, единичных тогда единомышленников, эмигрантский писатель Сирин.
Оказалось, однако, что жизнеспособностью порочных идей распоряжает-ся не тот или иной человек с его персональной судьбой, а «дура-история», которая заявляет о себе не отгадчиком чьих бы то ни было шахматных задач, а
их постановщиком. Что в данном случае и произошло: на идеи завзятого
неудачника Н.Г. Чернышевского нашёлся большой спрос: сначала у целой
плеяды писателей и публицистов «шестидесятников», затем – бомбистов-народников, а там и Ленин подоспел, считавший, что Чернышевский «единственный действительно великий писатель, который сумел … остаться на
уровне цельного философского материализма».5 И Крупская, и Луначарский –
оба признавали, что между этими двумя выдающимися революционерами бы-ло много общего. Мнение Крупской приводится в докладе Луначарского с
симптоматичным названием «Этика и эстетика Чернышевского перед судом современности» (sic!), прочитанном в феврале 1928 года; мнение же Луначарского
взято из другой, того же года юбилейной статьи: «Было общее и в ясности слога, и
в подвижности речи … в широте и глубине суждений, в революционном пламени… В этом соединении огромного содержания и внешней скромности, и, наконец, в моральном облике обоих этих людей».1
Никак не комментируя приведённую им восторженную характеристику
своего героя его почитателями и последователями, повествователь продолжает
2 Там же. С. 402.
3 Долинин А. Комментарий… С. 362-363.
4 Набоков В. Дар. С. 402-403.
5 Там же. С. 403.
1 Набоков В. Дар. С. 403; см. также об этом: Долинин А. Комментарий… С. 365.
432
уничтожающую, в его же адрес, критику: и если марксист Стеклов считает
статью Чернышевского «Антропологический принцип в философии» «первым
философским манифестом русского коммунизма», то в глазах Годунова-Чердынцева этот опус – не более чем «школьный пересказ, ребяческое суждение
о труднейших моральных вопросах».2 Или, ссылаясь на Страннолюбского, несколько перефразирующего Волынского, биограф уверенно заключает: «Европейская теория утилитаризма … явилась у Чернышевского в упрощённом, сбивчи-вом, карикатурном виде. Пренебрежительно и развязно судя о Шопенгауэре, под
критическим ногтем которого его философия не прожила бы и секунды, он из
всех прежних мыслителей, по странной ассоциации идей и ошибочным воспоминаниям, признаёт лишь Спинозу и Аристотеля, которого он думает, что продолжает».3
Всё это, возможно, само по себе (судить специалистам-философам), и в
высшей степени убедительно, но есть одно обстоятельство, которое нельзя не
заметить: доказывать несостоятельность философских воззрений Чернышевского писателю Сирину поневоле пришлось из эмиграции, случившейся, среди
прочего, – и не в последнюю очередь, – также и по причине вполне «утилитарного», успешного участия, в Великой октябрьской социалистической революции 1917 года, пусть неправильных, но зато вдохновляющих идей «властителя
дум». Победителей, как известно, не судят, – политический переворот удался, многолетний настойчивый призыв Чернышевского к бунту себя оправдал.
Другое дело, какой, в кавычках, «этикой и эстетикой» обернулось это для
чаемого им «блага народа», – совсем не той, в какую он верил в 1849 году, когда был уверен, что вопросы нравственности можно отложить на потом: «После, когда физические нужды не будут беспокоить его [народ] … начнётся для
него жизнь как бы в раю».4 Очевидно, что в подобных мечтах рекомендуемые
для бунта насильственные «чрезвычайные меры» пролонгировать в случае его
успеха не предполагалось, однако, вопреки ожиданиям некоторых искренних
последователей Чернышевского,
