они нашли продолжение в учреждённой Лениным Чрезвычайной комиссии расстрельного назначения, а затем – и в сталинских концлагерях для «врагов народа». Так, заодно с «классовым врагом», потомственным дворянином В.В. Набоковым, в эмиграции пришлось спасать-ся и многим бывшим последователям своего кумира, сохранившим, тем не менее, к нему пиетет, так сказать, по благородству намерений и мукам его, – не
поняв, не желая признать роковой связи между истовой, бескомпромиссной
приверженностью воображаемой идеальной цели и варварскими методами её
2 Набоков В. Там же.
3 Там же. С. 403-404.
4 Долинин А. Комментарий… С. 296.
433
достижения, совокупно обрушившими Россию в небывалое дотоле всеобщее
рабство.
В нападках автора на «непрочные силлогизмы» Чернышевского, вникать
в которые даже узким специалистам-философам было бы сейчас вряд ли актуально, читателю важно, однако, отметить вывод, что «государственный строй, который должен был явиться синтезом в силлогизме, где тезисом была община, не столько походил на советскую Россию, сколько на страну утопистов.
Мир Фурье, гармония двенадцати страстей, блаженство общежития, работники
в розовых венках, – всё это не могло не прийтись по вкусу Чернышевскому, искавшему всегда “связности”. Помечтаем о фаланге, живущей в дворце: 1800
душ – и все счастливы».1 Здесь, за жонглированием цитатами из разных источников и хлёсткими, походя, обвинениями Чернышевского в невежестве и
недоумии, Набоков, увлечённый собственным изобретательным остроумием, не
замечает, вернее, не придаёт должного значения также собственному и очень
важному выводу, что созданный воображением Чернышевского «государственный строй» похож не столько на советскую Россию, сколько на «страну утопистов». Для того, чтобы идеи мессиански настроенного Чернышевского оказались, независимо от его благих намерений, вероятностно прогнозирующими
тоталитарный режим, их реализацию следовало заявить возможной только при
условии применения насильственных «чрезвычайных мер», то есть бунта, революции.
Как известно, дорога в ад бывает вымощена благими намерениями. Каким
же образом детская «ангельская ясность» «херувимчика» с «кроткими пытливыми
глазами», единственного сына «добрейшего протоиерея», любимого также и трогательно заботливой матерью, робкого и примерного семинариста-отличника, в
первой же прописи тщательно выводившего «Государю твоему повинуйся, чти
его и будь послушным законам», – как такие задатки, гармонично воспитанные
ещё и на идеалах христианской морали, отвечавшей его рано обнаруженной потребности в жертвенном служении, могли претвориться в косноязычную, но решительную пропаганду революции: «…весьма ясно, что [надо] силою, что требовать добром нельзя дождаться» (из записи в дневнике от 20 февраля 1850 года).2
Когда Сирин решил заняться биографией Чернышевского, он, похоже, не
знал, что в западной социологии уже более десяти лет ведётся разработка проблемы и понятия маргинальности как явления, присущего группам и индивидам, за-нимающим «пограничное», промежуточное положение в социальной и культурной структуре общества и претендующим на более достойное место в различных
сферах его жизни. Этот болезненный процесс сопровождается распадом традици-онных систем ценностей, когда старые привычки девальвируются, а новые ещё
1 Набоков В. Дар. С. 404-405.
2 Там же. С. 370-371.
434
только формируются. Отсюда – выраженные симптомы моральной раздвоенно-сти, скептического отношения к существующим правовым, этическим и эстетическим нормам, разного рода психических отклонений, склонности к насилию и т.п.
Если эти явления происходят на фоне нарастания конфликта между плохо совместимыми культурами, одна из которых является господствующей, неудовлетво-рённые социальные ожидания маргинальных групп могут привести к движениям
протеста и появлению лидера, который возглавит борьбу за те или иные, вплоть
до самых радикальных, социальные и политические изменения.
История не знает сослагательного наклонения, но Набоков, возможно, был
прав, предполагая, что останься Чернышевский в родном Саратове, унаследовав
от отца, как было принято, его приход, он «достиг бы, поди, высокого сана»1 и
был бы добрым пастырем своим прихожанам, удовлетворяя свойственную ему
потребность в служении Богу и людям вполне традиционным образом. Так или
иначе, но именно несправедливость, постигшая добросердечного и старатель-ного протоиерея Гавриила, послужила причиной того, что «Николе было решено дать образование гражданское», и это не могло не сопровождаться трав-мой, бросавшей тень незаслуженной отцом обиды на новую для любящего сы-на стезю – светской жизни в холодном, чуждом, столичном Петербурге.
Описание наблюдательным автором примет деформации личности ещё
очень юного, инфантильного и эмоционально крайне уязвимого Николая Гавриловича в новых, непривычных для него условиях, предельно красноречиво и
служит прекрасным материалом для понимания зарождения и развития его
маргинальных черт: «…вот, уже студентом, – сообщается читателю, – Николай Гаврилович украдкой списывает: “Человек есть то, что ест”»,2 – украдкой, так как даже предположительная возможность какого бы то ни было приятия
этой вопиюще примитивной максимы Фейербаха кощунственна по отношению
к самому духу полученного семинаристом воспитания, и став студентом, он
пока только тайно пробует приобщиться к ней. «“Будь вторым Спасителем”, –
советует ему лучший друг, – и как он вспыхивает, робкий! слабый!»,3 – точно
и кратко, отбирая самое необходимое из дневниковых записей Чернышевского
конца 1848 и мая 1849 года, биограф даёт исключительно ёмкую и одновременно парадоксальную характеристику личности, сочетающей низкую само-оценку с непомерными, на грани мегаломании, претензиями.
Начав сомневаться в привычной чуть
