— всю его омерзительность по отношению к фэнтези хорошо раскрыл Толкин в эссе «О волшебных историях» и его анализ вполне применим и к хоррору тоже.
Самое забавное, что примером вирда (того его крыла, которое ближе к палпу и Гамильтону) мог бы послужить Беляев: в его произведениях типа «Головы профессора Доуэля» сквозят те самые, нужные нотки.
Из современных авторов на ум приходит Владислав Женевский, которого часто относят к вирду, но… На мой взгляд, это неверно. Возьмите рассказ «Ключик» — это мастерски, очень качественно написанное произведение, но обнаружить в нем «космический ужас» — дело безнадежное. Некая тварь подманивает туристов, притворяясь ребенком — и убивает тех, кто отозвался. И что здесь «странного», да и «страшного» тоже? Психологические переживания героев изложены отлично, они могут показаться жуткими тем, кто переживал нечто подобное, но… Схожий сюжетный ход в рамках чистейшей «сай-фай» использовал Филипп Дик в своей повести «Вторая модель», и, при всем уважении к литературному уровню рассказа Женевского, произведение Дика гораздо страшнее.
Вообще, как ни странно, «химически чистый» образец «вирда» на русской почве можно обнаружить не в литературе, а в кино… Экранизация Александра Грина, культовый «Господин Оформитель» — фильм, вообще плохо вписывающийся в отечественное кино. Это, скорее, декадентская вариация на классические американские фильмы ужасов — годов примерно 50-х. Но развязка фильма, его финальная сцена, в которой гремит «Харе Кришна, донна Анна» Курехина — тот самый «космический ужас» в его самой дистиллированной форме со времен самого ГФЛ. Правда, кажется, с тех пор никто, включая самих авторов фильма, так и не понял, как это получилось — тем более, что рассказ Грина был значительно более «благопристойным» произведением.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
В целом, сам этот термин можно употреблять в двух значениях. Первое, изначальное — ГФЛ и другие писатели журнала «Weird Tales» — носит чисто «исторический» характер. Второе «странная литература» — самохарактеристика настолько широкая, что подвести под нее, при желании, можно хоть Дарью Донцову. Но, с другой стороны, если кто-то желает объявить себя «странным» — кто мы такие, чтобы ему мешать?
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Комментарии
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Мария Артемьева
Писатель, главный редактор RR
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Я поясню один момент, который остался неразъясненным автором статьи, а именно: заголовок. Это известная цитата из придворного поэта XVIII века Василия Тредиаковского; Александр Радищев, слегка видоизменив, использовал строку из 514-го стиха его поэмы «Телемахида» (1766) в качестве эпиграфа к своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790). В книге этой Радищев критиковал современное ему российское государство.
В свою очередь режиссер Сергей Овчаров, снимая в 1989 году экранизацию сатирического романа Салтыкова-Щедрина «История одного города» — фильм «Оно» (да, если кто не знал, у нас в отечестве тоже есть «Оно», но не по Стивену Кингу, а по Салтыкову-Щедрину, и тоже страшный) — взял ту же цитату.
Когда мы с Василием Рузаковым обсуждали будущую статью и думали: а что же в нашем отечестве ближе всего к понятию «вирд», как раз и вспомнили этот фильм (и не только его). И пришли к выводу, что именно эта строка описывает вирд, пожалуй, точнее всего.
То есть Тредиаковский описывал адского пса Кербера; Радищев — ужасы царизма, а мы вот — вирд. А эти строчки имеют отношение к ужасам, как говорится, по-любому:)
И тут вот какое еще любопытное соображение вырисовалось. Помимо уже упомянутых близких к вирду вещей что еще вспоминается? Гоголь — повесть «Нос». Салтыков-Щедрин с его городом Глуповым (чудище, чудище обло! Действительно жуткое ОНО — посмотрите, кто не видел.) Уже ближе к нашему времени — Даниил Хармс. «Как надобно поступать с младенцами». «Старуха». Или вот — «Симфония». Настолько замечателен этот текст, что просто целиком приведу его:
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Чуть только прокричал петух, Тимофей выскочил из окошка на улицу и напугал всех, кто проходил в это время по улице. Крестьянин Харитон остановился, поднял камень и пустил им в Тимофея. Тимофей куда-то исчез. „Вот ловкач! “—закричало человеческое стадо, и некто Зубов разбежался и со всего маху двинулся головой о стенку. „Эх!“ — вскрикнула баба с флюсом. Но Комаров сделал этой бабе тепель-тапель, и баба с воем убежала в подворотню. Мимо шел Фетелюшин и посмеивался. К нему подошел Комаров и сказал: „Эй ты, сало!“ — и ударил Фетелюшина по животу. Фетелюшин прислонился к стене и начал икать. Ромашкин плевался сверху из окна, стараясь попасть в Фетелюшина. Тут же невдалеке носатая баба била корытом своего ребенка. А молодая толстенькая мать терла хорошенькую девочку лицом о кирпичную стенку. Маленькая собачка, сломав тоненькую ножку, валялась на панели. Маленький мальчик ел из плевательницы какую-то гадость, У бакалейного магазина стояла очередь за сахаром. Бабы громко ругались и толкали друг друга кошёлками, Крестьянин Харитон, напившись денатурата, стоял перед бабами с растегнутыми штанами и произносил нехорошие слова,
Таким образом начинался хороший летний день».
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Как мне кажется, вывод напрашивается такой: вирд — это ужас абсурда. Абсурдное — непонятное, хаотичное, неизвестное, небывалое… Чудище обло, озорно… В России абсурд чаще использовали сатирики. И чаще всего — в описании общества и государства.
Что-то от вирда есть у таких наших постмодернистов, как Саша Соколов («Школа для дураков»), Венечка Ерофеев («Москва-Петушки»), Юз Алешковский («Николай Николаевич»)… Нечто сатирически-пугающее и отвязно-панковское чувствуется и в «Циниках» Мариенгофа, и в антиутопиях Замятина («Мы») и Войновича («Москва 2042»)… Нет, чего-чего, а странностей в нашей литературе хватает!
Только тот абсолютный страх, который на Западе считается «космическим ужасом» — в нашей литературе предстает ужасом перед всеобъемлющей, абсолютной властью государства.
Не потому, что российское государство как-то особенно ужасно по сравнению с западными вариациями или русский человек как-то особенно задавлен своим государством по сравнению с людьми на Западе. Совсем нет. И большая ошибка так думать. Всё как раз наоборот! Просто таков российский менталитет: в идеале он не терпим к несправедливости, к хаосу, к неправде и неустройству. Русский ум во все стремится внести здравый смысл и порядок. Он даже космос берется обустроить, не говоря уже о государстве. Именно поэтому у нас абсурд — это чаще всего сатира, страшная, гиперболическая, пугающая, но — сатира, а не глухой бессильный ледяной ужас и мурашки слабого одиночки перед лицом Непостижимого. Посмеяться над своим страхом — это самый быстрый способ
