Вы меня с кем-то, товарищ капитан.
— Мы Вас задержали для п-проведения с-следственных мероприятий. П-прошу вас одеться и следовать за нами.
— А что он опять натворил?! — вякнула Лена Соколенко, сунув в дверной проём свой длинный крючковатый нос.
— А п-почему «опять»? — спросил Карпухин, чуть ухмыльнувшись и прищурив один глаз.
— Так он к нам работать пришёл после отсидки… Как его только взяли? Он тут поначалу гоголем ходил, по фене разговаривал, но потом как-то пообтесался, слава богу… Хотя-я-я сколько волка не корми…
— Познакомьтесь, гражданин начальник, — хохотнул я, — это внучка Павлика Морозова… Настоящий советский человек!
— Да! И я горжусь этим! — крикнула Лена тоненьким фальцетом.
— Калитку закрой! — зловеще прошипел я.
— Так Вы, Эдуард, уже р-р-ранее судимы? — спросил опер.
— Было дело, — ответил я.
— П-по каким статьям уголовного к-кодекса?
— 148, 147, 196, 194, 218 УК РСФСР. Потом была ещё статья 158 УК РФ, но не доказали… А сейчас за что берёшь, гражданин начальник?
— Вам на Гастелло всё объяснят, — ответил Карпухин совершенно отчётливо и добавил: — Одевайтесь.
Я зашнуровал ботинки, надел пальто, и, обведя взглядом честную компанию, собрался на выход…
— Руки вперёд, — приказал суровый омоновец.
Я протянул к нему запястья, и он ловко накинул на них браслеты. «Неужели размотали какие-то старые дела? — подумал я. — Резня в подворотне? Стрельба на трассе? Менты бывают чудовищно медлительны, но хватка у них железная, как у крокодила… Если вцепятся, то уже не отпустят. Хоть так, хоть эдак, канитель будет долгая».
Когда меня вывели в коридор, там у стеночки стояла слегка побледневшая Машенька и нервно теребила свою длинную косу.
— Эдуард Юрьевич, Вас надолго забирают? — спросила она, глядя на меня своими голубыми, широко распахнутыми глазищами.
— Нет, Машенька, — ответил я с оптимистичной ноткой в голосе, — только стрижку поправит тюремный цирюльник, и сразу к тебе вернусь.
— До свидания, Эдуард Юрьевич, — промямлила она.
— Машенька, мы обязательно будем вместе! — крикнул я не оборачиваясь. — Жди меня, и я вернусь…Только очень жди! Жди, когда наводят грусть жёлтые дожди!
— Шут гороховый! — услышал я скрипучий голос Лены Соколенко, в девичестве — Ройтенберг.
— No pasaran! — кинул я в толпу, бурлящую за моей спиной.
А через полчаса за мной захлопнулась дверь ИВС в ГОМ-1 на улице Гастелло, и это была та же камера с деревянной платформой, что и девять лет назад. Тот же острый запах аммиака и сладковатый аромат фекалий распространялись по всему изолятору. В углу камеры, словно неотъемлемая часть интерьера, валялся какой-то бомж, и воздух тоже не озонировал, — тонкая ядовитая струйка выползала из-под него, прожигая насквозь и платформу, и бетонный пол.
— Ничего не меняется в этом подземелье, — произнёс я, аккуратно присаживаясь на краешек деревянного подиума.
Потом я впал в некое оцепенение — это когда в голове автономно происходит какая-то мыслительная деятельность, но результаты её остаются за рамками твоего понимания: просто мелькают какие-то картинки, всплывают какие-то давно забытые детали, на задворках слышны какие-то голоса, а потом ты просто клюёшь носом, и всё повторяется по кругу.
Я не знаю, сколько просидел в этой камере, но в один прекрасный момент щёлкнул затвор и отошла массивная железная дверь.
— Мансуров, на выход.
После того как меня выдернули из камеры, привели в кабинет начальника ГОМ-1. На входе висела табличка с надписью «Анатолий Сергеевич Анохин». Вид у начальника был очень суровый: колючий пронизывающий взгляд, коротко стриженный (почти лысый) череп, оттопыренные уши, тонкие губы, чуть надломленные презрительной ухмылкой, — он чем-то напоминал бульдога из мультика «Том и Джерри», одетого в милицейскую форму. Его дряблые, пронизанные синими капиллярами щёки свисали вдоль скул, а нос был слегка вздёрнут и имел широкие ноздри, из которых торчали два пучка волос, — всё это дополняло образ настоящего легавого пса.
— Присаживайтесь, — сказал он низким грубым голосом, обращаясь ко мне.
— Наручники снимите, — приказал он охране; это были два неказистых мента.
— Товарищ подполковник, опасный субъект, — попытался предостеречь его сержант.
Анатолий Сергеевич приподнял кустистую бровь, что могло означать лишь одно: «Что? Ты хочешь сказать, что он опаснее меня?» — повисла пауза… Сержантик достал из кармана ключ и снял с меня браслеты. Анохин смотрел на меня тяжёлым взглядом, словно пытался раскроить мой череп, и ничего не говорил до тех пор, пока охрана не ушла за дверь. Мы остались в кабинете вдвоём. Было слышно, как пролетает муха.
— Ну что, Эдуард Юрьевич, угрелся ты в очередной раз, — пробасил он и чуть кашлянул для убедительности. — И угрелся капитально.
— Ну вообще-то это решает суд, гражданин начальник, — парировал я, глядя ему прямо в глаза.
Он приподнял со стола деловую папку, подержал её на ладони и небрежно бросил на стол.
— Тянет как минимум года на четыре, — молвил он с авторитетным видом, а у меня отлегло: значит разговор пойдёт о каких-то мелочах.
— Что-то Вы загадками говорите, гражданин начальник…
— Хочешь конкретики? Давай… Такой тебе вопрос, гражданин Мансуров… А что ты делал в пять утра тринадцатого августа этого года?
— Я не помню, что я делал во вторник на прошлой неделе, — ответил я. — А в чём, собственно, заключается делюга?
— Делюга, — повторил он, скривившись в саркастической ухмылке, и потянулся за пачкой сигарет…
Неспешно закурил. Небрежно бросил зажигалку на стол. Как паровоз окутался клубами табачного дыма.
— Вы бы могли не курить, гражданин хороший, — попросил я, — а то я недавно бросил…
Он толкнул в мою сторону пачку и грубо хохотнул.
— Закуривай… Потому что в тюрьме — это единственное удовольствие… Ну, может быть, ещё поспать… да поесть.
— Поесть? Это вряд ли, — усомнился я и решил продолжить тему разговора; к тому моменту я уже понял, что речь пойдёт о драке на улице Циолковского в день моего отъезда на юг.
— В тюрьме вообще все удовольствия сомнительные, гражданин начальник, — с умным видом рассуждал я, закинув ногу на ногу, и при этом пытался восстановить в памяти уже забытую историю. — Там даже алкоголь и наркотики не приносят наслаждение, потому что не можешь как
