Так мать поселилась у них и начала жить своей жизнью. Пыталась помогать, иногда варила суп или кашу, Лена зажимала ноздри. Еще пробовала научить Катюху мыть полы, Катюха героически сопротивлялась. Михалыч обнаружил, что мать он до сих пор почти не знал и теперь заново знакомится с ней и ее привычками. В их детстве она приходила поздно, была уставшей и не подпускала. Только раз пять или шесть рассказывала сказки, но какие-то странные, непохожие на в книжках с картинками. В выходные она тоже гнала их гулять на улицу, чтобы не мешали. Сама чистила дом, готовила на неделю и защищалась от отца с его юмором. Они бежали на улицу или к соседям смотреть телик. Потом он уже ушел полностью, потом Лена. Лена сразу построила с его стороной отношения грамотно. Подкидывала им, когда бизнес еще был, но держала дистанцию, как в боксе, так любовь целей будет. Михалыч тоже не сильно рвался к родителям. То дела, то Турция. Один раз приехал, так отец, выпив, стал строить его, что женился на бабе старше себя, значит, альфонс чистой воды. Михалыч тоже выпил, что бывало с ним редко, и поэтому сдернул со стола скатерть, разбил дверь и ушел с обидой. Потом отношения как-то сгладились, Лена что-то им звонила, но желания сидеть с родителями – еще и Серега, красавец, мог привалить – у Михалыча не было.
Теперь Михалыч заново открывал для себя мать, когда сталкивался с ней на кухне, около туалета или при кормлении рыб. Аквариум он, правда, вскоре перетащил, когда стало ясно, что с квартирой не прокатит. Да и рыбы, пожив с матерью, стали вести себя неадекватно, движения резкие пошли. Михалыч перенес их в гостиную, убрав с подоконника свалку и лично вымыв окно.
Мать сидела целыми днями в комнате, говорила по телефону или спала под телевизор. Выходила иногда подышать на улицу, но далеко не уходила. Лену побаивалась или делала вид. Завела в банке чайный гриб, пыталась поить им Михалыча с Катюхой, Лену своей заботой не доставала.
Лена попыталась увлечь заскучавшую свекровь йогой. Мать, чтобы ее не обидеть, сходила пару раз, и на этом всё.
Попробовала, как многие соседки ее возраста, походить в церковь. Церковь была недалеко, две остановки, с ее льготным это вообще не вопрос. Но и тут не склеилось. То ей просфор не хватило, то, когда кропили, до нее не долетело, то замечание сделали, что губы накрашены, а они просто смазаны вазелином для здоровья. В итоге мать на церковь обиделась и ездить перестала. Обижалась она молча, вслух ничего не ругала. Только по каким-то взглядам и движениям можно было понять ее отношение, а так молчала и была вся в своей деятельности. А Лена, кстати, наоборот, как молния, сверкнет, швырнет, а через минуту по плечу гладит или даже в штаны ему в шутку может ладонь сунуть, это были остатки их романтических отношений.
Снова повалил снег. Михалыч включил снегоочистители и поглядел на часы.
Снег шел с вчера, Лена предлагала вообще не ехать. «Куда вы завтра поедете?!» Разговор был на кухне. «Сама знаешь куда. – Михалыч забросил в себя остатки ужина и поднялся. – Пойду, акул покормлю». «Акулами» его рыбок стала первой называть Лена. Он перенял.
Снегоочистители работали ровно, настраивая на нормальный, спокойный лад. «Всё. Будет. Хорошо, – говорили снегоочистители. – Всё. Будет. Хорошо».
Михалыч на это кивал. Покрутил шеей, а то затекла, сука.
«Не ты первый, не ты последний», – продолжали снегоочистители, сбрасывая лапшу за лапшой.
Место, куда они ехали, не значилось на указателях. Первое время писали, а потом исчезло.
Называлось оно «Серая Бездна». Это было болотистое место с еловым леском, хорошее для охоты, но, вообще, гиблое. Но люди там жили, низенькие, с сероватыми лицами и вечно сжатыми кулаками. Были они даже не русскими, а местного слабоизученного племени, названия которого сами не помнили и от этого считали себя самыми русскими, а остальных – так себе, туфтой. Язык свой они почти забыли – и этим тоже гордились: что портили русский словами своего прежнего языка. Вместо «женщина» говорили «тьма». «Деревня» была у них «бездна». «Телевизор», «машина» говорили по-русски. За прежние свои слова они держались, считали их настоящими русскими словами, древними и чистыми. Даже советская власть не смогла их переучить, хотя построила им школу и посылала им учительниц грамотного языка. Но бездняки держались за свое. Советскую власть признали, устроили на болотах колхоз, пару семей раскулачили и там же, в болотах, потопили. А потом почти все вымерли, местность стала заселяться кем попало. Кого по распределению, кого просто так ветром заносило. Все это напоминало вакуум и соответствовало своему названию. Серая Бездна.
Снова зачирикал мобильный.
Михалыч охлопал себя, потом дошло, что звонит из снятой куртки.
Пока доставал, чириканье прекратилось. Глянул на номер. Толстый, его номер. Какого еще… Перезвонить? Русским же языком на сегодня отпросился!
Мобильный сам зазвонил.
Сейчас он им, сука, объяснит, разжует по полочкам…
– Михалыч… Михалыч… – Голос Толстого задувало ветром. – Ты где?
– В Катманде. В отпуске! В отпуске, отпросился!
– Чего?..
– Уши свои иди спиртом протри… а потом звони. Отпросился, говорю!
– Сам иди… – Толстый добавил куда. – Мы тут ежей рожаем уже с этой елкой. У кого отпросился?
– У Палыча.
– Поздравляю! – ругнулся.
– Чего?
– Крышка тебе. Говорит, ты у него не отпрашивался.
– Он, что… одурел? – Михалыч хотел выразиться точнее, но постеснялся матери. Хотя она от бати и не такое слыхала, а от Сереги так вообще.
Машина съехала на обочину.
Мать рисовала на запотевшем стекле кружочки.
– Дай Палычу трубку. – Голос вдруг охрип.
– Куда я ему дам, греться ушел. Сказал тебе звонить: пусть хоть из-под земли приезжает… Когда ты у него отпрашивался?
– Неделю назад, еще на «Семейке». Заранее, как дурак…
– Надо было позавчера ему напомнить. Короче, сказал, чтоб все бросал и ехал. Мы тут с этой елкой… Приезжай, короче.
– Не могу. Я уже знаешь где… – Глянул на карту. – Уже у Мостов где-то…
– Ёпсель-мопсель, тебя что туда понесло?..
– Мать отвезти надо.
Михалыч постарался сказать это спокойно. Толстый замолчал. Переваривает, хмуро подумал Михалыч.
– В Серую Бездну, что ли? – уже другим голосом спросил Толстый.
– Короче… Передай Палычу, что реально не могу. И что пусть вспомнит… На прошлой неделе…
– Ты сам там осторожней. Оружие хоть взял?
– Какое еще оружие?.. Взял, – зачем-то признался.
Ружьишко охотничье, батино. В багажнике, в одеяло закутано.
– Ладно, – поелозил мобильником по щеке. – Ты не очень там. Насчет меня.
– Я Палычу напомню.
