сор и солома, однако эти предметы различаются не только ценностью, но и функцией.
То, что выглядит плохим предложением, может быть зародышем хорошего.
Свойство «вкуса» не способно создать новый организм, лишь исправлять уже имеющийся. Вкус ослабляет и утягивает стяжки, но не создает оригинальный механизм.
Вкус исправляет, а не дает рождение.
Вкус делает нечто приемлемым.
(Посему, думаю, великому творцу вкус не нужен: новорожденный входит в мир сформированным.)
Лакировка порой – дело вкуса, а порой – нет.
У меня есть вкус.
Самый уточненный вкус не имеет ничего общего с творческими возможностями.
Вкус есть уточнение впечатления, но впечатление не действует, оно принимает.
Не могу судить, есть ли у меня только вкус или еще и оригинальность. Первый я различаю отчетливо, но последней не вижу вовсе или вижу весьма туманно. И, возможно, так и должно быть; видишь только то, что у тебя есть, а не то, кто ты есть. Тот, кто не лжет, уже достаточно оригинален. Ведь в конце концов оригинальность, к которой стоит стремиться, не может быть фокусом или идиосинкразией, как бы ее ни именовали.
На деле зерно оригинальности – не желать быть тем, кем ты не являешься. И об этом прежде рассуждали многие другие.
Вкус может восхищать, но не подчинять.
Можно восстановить прежний стиль в новом языке; так сказать, сыграть заново в манере, которая современна нам. При этом ты лишь воспроизводишь. Я занимался этим, когда строил дом.
Я имею в виду вовсе не придание старому стилю нового облачения. Нельзя взять старые формы и переодеть их в нынешние наряды. Нет, мы на самом деле говорим, пусть неосознанно, на прежнем языке, но в манере, которая соответствует новому миру, хотя, быть может, этот мир нам не слишком и нравится.
Некто реагирует так: говорит «Не так!» и сопротивляется. Из этой ситуации, быть может, вырастает не менее несносная, а потенциал возмущения, возможно, постепенно гасится. Мы говорим: «Не сделай он этого, никому не причинил бы зла». Но на каком основании? Кто ведает законы, по которым развивается общество?
Уверен, этого не знают и умнейшие. Если бьешься – бейся. Если надеешься – надейся.
Кто-то может биться, надеяться и даже верить, но не с научной точки зрения.
Наука: обогащение и обнищание. Один метод отодвигает все прочие. В сравнении с ним прочие выглядят ущербными, в лучшем случае – предварительными его этапами. Нужно добраться до истоков, чтобы увидеть все методы рядом, отвергнутые с предпочитаемыми.
Это я не могу основать школу или никакой философ на это не способен? Я не могу основать школу потому, что не хочу подражаний. Во всяком случае не те, кто публикует статьи в философских журналах.
Употребление слова «судьба». Наше отношение к будущему и прошлому. До какой степени мы считаем себя ответственными за будущее? Как мы думаем о прошлом и будущем? Если случается что-либо нежелательное, спрашиваем ли мы: «Кто виноват?», говорим ли: «Кого за это винить?» – или же: «Все в воле Господней», «Это судьба»?
Задавая вопрос и настаивая на ответе, либо не задавая вопроса вовсе, мы выражаем особое отношение, особый образ жизни фразами «Воля Божья» или «Мы не хозяева своей судьбе».
Это суждение сходно, можно сказать, родственно заповеди. Включая ту, которую ты вручаешь сам себе. И наоборот, заповедь, например «Не ворчи», может быть произнесена как утверждение истины.
И почему же я столь ревностно развожу эти способы употребления «декларативных суждений»? Вправду ли это необходимо?
Разве люди прежних времен неправильно понимали, что они хотят сделать с предложением? Или это педантичность? Или просто попытка добиться правильного употребления? Быть может, реакция на переоценку науки. Использование слова «наука» для всего, что может быть сказано без примеси чепухи, уже выдает эту переоценку. В реальности это ведет к разделению предложений на два класса: хороших и дурных, и опасность велика. Как если бы разделить всех животных, растения и камни на полезных и вредных.
Но, конечно, слова «правильное» и «переоценка» выражают мою точку зрения. Я бы мог сказать: хочу помочь тому-то и тому-то добиться уважения, только мне это не нравится.
Судьба – антитеза естественного закона. Естественный закон – то, что пытаются измерить и использовать, к судьбе это не относится.
Мне ни в коем случае не ясно, чего я желал бы сильнее – продолжения моей работы другими или перемен в нашей жизни, которые сделают эти вопросы излишними. (По этой причине я никогда не смог бы основать школу.)
Философ говорит: «Посмотрите на мир так-то», – но почему бы сначала не сказать, что люди захотят посмотреть на мир так-то, что он, быть может, запоздал со своим предложением, что оно, возможно, ничего не даст и что импульс к переменам в жизни поступит совсем с другой стороны? К примеру, совсем не ясно, привел ли что-либо в движение Бэкон, не считая некрепких разумов его почитателей.
Ничто не кажется мне менее вероятным, чем ученый или математик, который, прочтя меня, подпадет в своей деятельности под мое влияние. (В этом отношении мои предупреждения – как плакаты на кассе железнодорожной станции: «Так ли уж необходима ваша поездка?»[65] Как будто бы кто-то скажет себе: «Здраво поразмыслив – нет».) Совсем иные орудия требуются здесь, в отличие от тех, которыми владею я. Скорее всего, я все же добьюсь того, что в ответ на мои рассуждения напишут кучу ерунды, хотя мой посыл ориентирован на нечто благое. Могу надеяться лишь на самое опосредованное из влияний.
Например, нет ничего глупее, чем рассуждения о причинах и следствиях в исторических трудах; ничего более неверного и сырого. Но кто может положить им предел, сказав об этом? (Как будто я хочу изменить мужскую и женскую моду.)
Подумайте о том, что было сказано по поводу Лабора: «Он говорит». Любопытно. И что же в его музыке напоминает о речи? И интересно, что это сходство с языком мы находим не случайным, а важным и значимым! Нам бы назвать музыку (во всяком случае определенную) языком, но другая музыка таковым безусловно не является. (Не то чтобы это было ценностное суждение.)
Книга полна жизни – не как человек, но как муравейник.
Забываешь проникать к основаниям. Задавая вопросы, забываешь забираться вглубь.
Родовые муки при рождении новых идей.
«Мудрость седа». Жизнь, с другой стороны, как и религия, полна цвета.
Может быть, наука, индустрия и их прогресс – самые долгоживущие в современном мире. Любая догадка относительно грядущего коллапса науки и индустрии давным-давно стала пустой фантазией. Наука и индустрия в бесконечных бедствиях объединят мир. Я хочу
