достаточно, чтобы вызвать соответствующее выражение лица. Благородный человек будет выглядеть в страдании иначе, чем я.
Не могу вставать на колени для молитвы, как если бы мои колени не подгибались. Боюсь раствориться (потерять себя), если стану мягче.
Показываю ученикам фрагменты бескрайнего пейзажа, в котором они не могут отыскать ориентиры.
1947
Истинно апокалиптический взгляд на мир состоит в том, что вещи не повторяют себя. Поэтому не абсурдно верить, что эпоха науки и технологий есть начало конца человечества. Что идея великого прогресса обманчива, заодно с идеей о том, что истина постижима; что в научном познании нет ничего хорошего и желательного и что человечество, взыскуя познания, попадает в ловушку. Тем не менее ясно, что дела обстоят вовсе не так.
Мечты человека практически никогда не реализуются.
Сократ, всегда вынуждавший софистов умолкнуть, вправе ли был это делать? Верно, софист не знал того, что считал своим знанием, но это не триумф Сократа. Это ни: «Вот видишь, ты этого не знаешь!», ни: «Никто из нас ничего не знает».
Поскольку я не хочу думать, просто чтобы убедить себя или кого-то еще в неясности, постольку я не пытаюсь понять нечто лишь ради того, чтобы убедиться, что я этого по-прежнему не понимаю.
Мудрость есть нечто холодное и потому глупое. (Вера, с другой стороны, есть страсть.) Можно также сказать: мудрость попросту прячет жизнь. (Мудрость подобна холодному серому пеплу, покрывающему тлеющие уголья.)
Ради всего святого, не бойтесь говорить ерунду. Лишь обращайте на нее внимание.
Чудеса природы. Можно сказать: искусство для нас растворяется в чудесах природы. Оно зиждется на понятии чудес природы. (Цветок раскрывает лепестки. Что в том замечательного? Мы говорим: «Смотрите, какая красота!»)
Лишь по чистой случайности чьи-либо мечты о будущем философии, искусства, науки станут реальностью. Он грезит о продолжении собственного мира, то есть, быть может, о своем желании, но не о реальности.
Может случиться так, что фотография человека, например, изменится со временем, как если бы он сам на ней старел. Но эти изменения будут происходить по присущим только им законам; почему они должны отражаться на реальном человеке?
Математик, конечно, тоже может восторгаться чудесами природы (кристаллом); но способен ли он на это, когда встанет вопрос, что именно он видит? Это вполне возможно, пока объект, который вызывает у него восхищение, скрыт философским туманом.
Могу вообразить, как кто-то восторгается деревьями и тенями или отражениями деревьев, ошибочно принимаемыми за деревья. Но если он скажет себе, что это вовсе не деревья, и если задастся вопросом, что они такое и в каком отношении они находятся к деревьям, тогда его восхищение пропадет и потребует лечения.
Порой предложение можно понять, только если прочесть его в правильном темпе. Все мои предложения нужно читать медленно.
«Необходимость», с которой вторая идея следует из первой. (Увертюра к «Фигаро».) Ничто не может быть глупее, чем сказать, что приятнее слушать второе после первого. Но парадигма, по которой все правильно, неясна. «Это естественно». Вы машете рукой, словно желая сказать: «Конечно». Вы можете также сравнить с этим переходы (введение нового персонажа) в литературном тексте, например в стихе. Вот так этот фрагмент занимает место в мире наших мыслей и чувств.
Мое сердце все время стремится склеиться, и чтобы раскрыть его, я должен разрывать его складки.
Глупый и наивный американский фильм может по всей своей глупости и благодаря ей быть поучительным. Знаменитый и не наивный английский фильм может не научить ничему. Я часто усваиваю уроки из глупых американских фильмов.
Стоит ли то, что я делаю, усилий? Пожалуй, только если его освещает свет с небес. И если это происходит, почему я должен тревожиться за утрату плодов моего труда? Если написанное мною имеет ценность, как кто-то может украсть эту ценность у меня? Если свет сверху не льется, тогда я попросту лишь мастеровит.
Я вполне понимаю, как может быть ненавистно, когда оспаривается приоритет в изобретении или открытии, как сильно желание защищать этот приоритет зубами и когтями. И все же это лишь химера. Конечно, мне кажутся слишком дешевыми и легковесными насмешки Клаудиуса[63] по поводу спора о первенстве Ньютона или Лейбница; думаю все же, что этот спор обязан своим возникновением дурной страсти и питается злобой людской. Что потерял бы Ньютон, признай он оригинальность Лейбница? Абсолютно ничего! Зато приобрел бы многое. Тем не менее сколь тяжело сделать подобное признание тому, кто пытается это сделать, словно признаваясь в собственной неспособности. Лишь люди, уважающие и любящие других, легко могут вести себя так. Это зависть, разумеется. И всякий, кто ее ощущает, должен повторять себе: «Это ошибка! Это ошибка».
В хвосте каждой идеи, рожденной в муках, следуют более дешевые мысли, а среди них найдутся и немногие полезные.
Порой видишь идеи, как астроном видит звезды в отдалении. (Во всяком случае так кажется.)
Если я написал удачное предложение и в нем случайно нашлись рифмующиеся строки, это будет промах.
Многое можно уяснить из ложного теоретизирования Толстого о том, что произведение искусства «передает» чувство. Вы можете и вправду назвать это произведение если не единственным выражением чувства, то просто выражением чувства или прочувствованным выражением. И можно сказать, что люди, его понимающие, «резонируют» ему, откликаются на него. Нанося визит, я не просто хочу вызвать у человека такие-то чувства, но прежде всего навестить его – и, разумеется, быть хорошо принятым.
Отсюда вытекает абсурдное: скажем, если художник желает, чтобы чувства, которые он испытывает при работе, передались читателям или зрителям. Предположим, я могу думать, что понимаю стих – в том смысле, в котором хочется автору, но его чувства при написании этого стиха меня не касаются.
Я не могу писать стихи, а прозой владею лишь до определенного уровня. У моего стиля есть конкретный предел, и я способен преодолеть его не больше, чем написать стихотворение. Таков мой инструментарий; он единственный мне доступен. Как если бы кто-то сказал: в этой игре я могу достичь лишь такой-то степени мастерства.
Возможно, что любой человек, выполняющий важную работу, видит мысленным взором сны о «продолжении» этой работы; но будет замечательно, если все станет происходить так, как ему виделось. Сегодня не верить в мечты очень легко.
Ницше где-то говорит, что даже лучшие поэты и мыслители писали дурные стихи, но сохранилось в истории лишь лучшее[64]. Все не так просто. Верно, что садовнику в розарии нужны навоз,
