площади Оперы в Берлине и в большинстве университетских городов. В высшую школу национал-социалисты стали проникать особенно рано и интенсивно. В стремлении избавиться наконец от всего «антинемецкого» и «разлагающего» они, само собой разумеется, избрали первоочередной мишенью литературу и теоретическую мысль. Несколько недель составлялись списки имен авторов левого, демократически-пацифистского толка или еврейского происхождения, чьи труды не следовало больше терпеть в публичных библиотеках и университетских аудиториях. Под прицел попали современные писатели и публицисты — Эрих-Мария Ремарк, Альфред Дёблин, Курт Тухольский, Карл фон Осецкий, Генрих Манн и Эрнст Глезер, а также, наряду с теоретиками социализма, такие ученые, как Альберт Эйнштейн, Зигмунд Фрейд и Магнус Хиршфельд. Под ритуальные «речи перед костром» связки запрещенных книг предавались огню, нежелательная литература тоннами свозилась в полицию. Оскар-Мария Граф, отправляясь в изгнание, которое в дальнейшем станет уделом около 5 000 литераторов, художников и ученых, крикнул национал-социалистам, чтобы они сожгли и его книги; Эрих Кестнер, неузнанным присутствовавший в толпе на одном из подобных спектаклей, счел за благо промолчать, когда прозвучало его имя.
Многие немцы, возможно, остались равнодушны к совершенному аутодафе из-за недостатка знаний, но и образованная буржуазия демонстрировала признаки одобрения политики, которая интерпретировалась как «очищение немецкого духа»[108]. Ведь «классиков» никто не трогал, за исключением Генриха Гейне, чье мрачное пророчество, что за сожженными книгами последуют люди, вероятно, мало кто помнил. Вряд ли удивительно, что второразрядные интеллектуалы и писатели надеялись выгадать, избавившись от тех, кто повелевал литературно-духовным дискурсом Веймарской республики; гораздо важнее, что и среди мастеров первого разряда, которые не пострадали, не будучи ни евреями, ни левыми, не чувствовалось особой солидарности с собратьями, а то и раздавались вздохи облегчения по поводу предполагаемого конца модерна.
В этом восстании против современных течений литературы и духовного развития, не обошедшем изобразительное искусство и музыку, было не так уж много специфически нацистского: неприязнь к технико-индустриальному миру и его культурным плодам существовала ровно столько же времени, сколько сам этот мир, и постоянно порождала тоску по простой жизни. Новой была решительность, с какой нынешний режим провокаторски связывал между собой политическую вражду и эстетические разногласия. Вместе с политической системой Веймара, возвестил Геббельс в свете костра из горящих книг, должна погибнуть и «духовная основа Ноябрьской республики».
Запреты газет и журналистская самоцензура способствовали прогрессирующему параличу общественного мнения еще до того, как Геббельс, сразу после своего назначения министром пропаганды, приступил к созданию индустрии обработки сознания на институциональном уровне.
В системе радиовещания, представлявшей почти государственную структуру, организационная унификация проходила гладко: нацистские функционеры быстро сменили редакторов и ведущих программ, ославленных «культурными и салонными большевиками». Ни в какой другой сфере культуры и массовой коммуникации полное господство новых властителей не принесло им большей выгоды. Радикальная кадровая чистка этого еще молодого средства массовой информации привела к такому единообразию, что Геббельс весной 1934 г. был вынужден выступить против его чересчур «энергичной политизации». Но похвальба национал-социалистов, что только они сумеют правильно распорядиться гигантскими возможностями радиовещания, была оправдана: благодаря производству дешевых «народных» и миниатюрных приемников, а также пропаганде «общественного прослушивания» передач радио превратилось в главный инструмент идейно-политической индоктринации.
С самого начала выдвигавшиеся национал-социалистическим режимом претензии на тотальный контроль и руководство во всей общественной жизни, и особенно в публицистике, более всего отличали его от «обычной» однопартийной диктатуры. К числу тех, кто раньше всех ощутил это на себе, относились берлинские газетные корреспонденты, которых Геббельс на ежедневных пресс-конференциях знакомил со своей оценкой текущего момента, имеющей для них обязательную силу. Что характерно, национал-социалисты не ограничивались регламентацией кадрового состава средств массовой информации и содержания публикаций, фильмов и передач — они либо национализировали их (агентства новостей, киностудии), либо передавали в собственность партии (газеты). После запрета всех коммунистических и социал-демократических изданий, чьи издательства и типографии тут же прибрала к рукам нацистская пресса, началось экономическое завоевание буржуазных газет, в котором наряду с рейхсляйтером НСДАП по делам печати Максом Аманом важную роль играли партийные функционеры на местах[109].
После принятия в октябре 1933 г. закона о редакторах, лишавшего издателей права давать указания редакторам и возлагавшего эту обязанность на государство (естественно, он тоже содержал «арийский параграф»), формирование духовной и культурной жизни довершило учреждение Имперской палаты деятелей культуры[110]. Во главе этой общественной организации встал Йозеф Геббельс. Членство в одной из семи специализированных палат работников кинематографии, музыки, театра, печати, радио, литературы и изобразительного искусства было обязательным для представителей соответствующих профессиональных групп.
Важнейшей с материальной точки зрения функцией палаты, входившей в Немецкий трудовой фронт в качестве корпоративного члена, являлось представительство социально-экономических интересов всех «работников культуры». Многие представители свободных творческих профессий от души приветствовали эту идею: Третий рейх как будто отвечал таким образом на требования, давно выдвигавшиеся во многих отраслях культурной деятельности, в частности в журналистике, — защиты профессионального статуса, регулярного пенсионного обеспечения по старости и т. д. Для некоторых, вероятно, притягательность новой крупной организации заключалась и в раздаваемых ею многочисленных престижных званиях — например, президента Имперской палаты музыкальных работников, которую вначале возглавил Рихард Штраус, или «имперского уполномоченного по вопросам художественного оформления» в Имперской палате работников изобразительного искусства, каковым стал известный нацистский карикатурист Ганс Швейцер («Мьёльнир»).
Особые цели, которые преследовал режим, учреждая Имперскую палату деятелей культуры, поначалу весьма туманно формулировались как желание «поощрять немецкую культуру, прививая ей чувство ответственности за народ и рейх». На самом деле, как и в других областях, речь не в последнюю очередь шла о том, чтобы обуздать «революционную» активность, грозившую выйти из-под контроля. Все лето «Союз борьбы за немецкую культуру» занимался «чисткой» и «унификацией» академий, музеев и других культурных учреждений, и на фоне произведенного им хаоса соединение руководящих полномочий в кадровых, а отчасти и творческих вопросах в руках только одной центральной инстанции могло казаться чуть ли не возвращением к нормальной жизни. Специализированные палаты принимали решения о запрете на профессию для тех или иных лиц, диктовали позицию газетам и журналам, контролировали репертуар театров, проверяли сценарии, разрешали или запрещали художественные выставки.
Не во всех областях культуры контроль принимал одинаковые формы и масштабы, время также вносило свои коррективы. В первые годы Третьего рейха пределы допустимого в культурной сфере были одни, в годы войны — другие, причем в последнем случае не обязательно уже. Особенно заметно менялась степень толерантности национал-социалистического режима в его отношениях с церковью. Уже через несколько месяцев национал-социалисты обнаружили, что их влиянию здесь существует предел. А ведь вначале их церковная политика давала многообещающие результаты и с протестантами, и с католиками[111].
В конце марта
