горе в степном ветре чуялись…
Стали мужчины меж собой переглядываться, стали они меж собой перешептываться, стали на женщин косо посматривать.
А после собрались все посредине города, на большой площади, стали в тесный круг и посреди того круга сына ханского, утаенного, Искандера-красавца поставили.
И заговорили тогда мужчины…
Все говорили, а только один голос слышался, все головы думали, а будто одна изо всех, голова Искандера этими думами правила.
Говорят мужчины:
– Не хотим мы больше вашего порядка старого бабьего, не хотим больше вашего хана-женщины!.. Выбрали мы себе хана нового, Искандера, а с новым ханом и время для нас пришло новое! Сами мы будем и народом править, и на войну ходить, и на охоту, сами будем жен себе выбирать, а вы, бабье, на наши места, во дворы да сакли ступайте, ребят нянчить, варить нам плов, шить да чинить халаты и шубы наши! Не позволим больше сыновей наших, детей малых вниз бросать, волкам, львам, тиграм и птицам хищным на растерзание… Отдайте нам шлемы и броню вашу железную, себе возьмите котлы и кумганы[51] медные, чугунные… Отдайте нам сабли острые, пики длинные, арканы тягучие, луки крепкие и стрелы, волосом оперенные, а сами берите метлы да лопаты, кочерги и ложки, утварь всю кухонную… Не хотите волей отдать все – возьмем силой. Выходите вы, женщины, все на бой с нами, чья сила возьмет, того и верх будет!
Собралось на призыв все войско женское, сама хан Занай мечом опоясалась…
Бились тогда они с мужчинами тридцать семь дней и тридцать семь ночей, залили кровью все улицы, все площади Самирамские…
И взяли верх над мужчинами женщины, потому взяли, что мужчин был по одному на сто, и бились они кулаками, да руками голыми, а женщины мечами, пиками и стрелами острыми, калеными…
Окружили мужчин тройной железной цепью, а хана их самозванного, Искандера, с головы до ног волосяными арканами опутали…
Собрался суд-совет судить непокорных, судить того, кто всему злу, горю причиной был, кто посреди круга стоял, сильнее всех с женщинами-воинами бился.
Присудили Искандера к смерти злой, лютой, присудили вырезать его сердце кривым, острым ножом и на длинной пике над городом выставить. И казнить его Искандера, хана самозванного, рукою ханской, самой Занаиной.
Вывели осужденного на высокое место лобное… чтобы всем в городе видно было, чтобы все, глядя на казнь эту лютую, радовались.
…Подошла Занай к Искандеру – смотрит на него, а сама ничего не видит… Не видит она ни сына своего злонолучного, ни народа, что вокруг толпится, ни города своего, ни дворца ханского… И неба не видит она, и солнце яркое глаз не слепит ей, – все затянуло перед ней слезами-туманом. И текут эти слезы двумя реками широкими, обе на запад, к морю далекому, песками окруженному…
Тяжело, не под силу, матери поднять нож кривой, острый, и рука у ней повисла, словно железом скованная.
И заговорила хан Занай к своему народу женскому, стала во всем признаваться, каяться:
– Обманула я вас, погубила и себя, и ханство все наше славное, женское, и помогли мне в том мои слуги верные, злые, зоркие приставницы! Родила я сына, а не девочку и от вас его скрыла, спрятала… Вот он сын мой, вот тот, кто воистину рожден был мной… Правду сказала слепая вещунья-старуха и над правдой той мы же надсмеялись! Легче мне теперь все ханство погубить, легче на себя поднять нож острый, жертвенный, чем ударить им сына моего, мое родное детище… Я виновата – пусть и погибну я первая!
Ударила себя хан Занай ножом этим прямо в грудь, в самую середину сердца и упала мертвая на свой ковер, золотом вышитый…
Дрогнуло небо… черной тучей растянулось, пошатнулись столбы Самирама, города женского.
Страх на женщин и дев напал, разбежались они по своим домам с того страха, волю и разум у них отнявшего, и оружие все, доспехи боевые, на площади покинули.
Подняли мужчины оружие это, наложили замки на двери тех сакль и стали с тех пор городом по-своему править…
Разделили они женщин меж собой поровну… Мало было мужчин, женщин много, каждому по сто жен на долю досталось.
И прошло то время свободное, золотое, ханства женского, настало другое, тяжелое, злое, приниженное.
Замки тяжелые, стены высокие, горы великие, слезы горючие… Тридцать семь тысяч лет началось так и еще тридцать семь тысяч лет продолжаться будет.
А собьет те замки, повалит гаремные стены, развеет горе женское, вытрет слезы обидные… одна женщина.
Придет, прилетит эта чудная с далекого севера, волосы у нее будут, как снег, белые, глаза, как море синее, груди, как горы, вечным льдом покрытые – и польется из тех грудей молоко-благодать на наши бедные головы женские!..
Часть II
Мистические и фантастические истории
За дружеской жженкой[52]
Они собрались за свой обычный стол, в маленьком, но уютном ресторане «Карл и Фриц» давно уже, с часу дня, а теперь половина пятого… По случаю отвратительной, настоящей петербургской погоды, их завтрак слишком уже затянулся… Да и куда же им пока деваться? Не идти же фланировать по Морской и Невскому, под этим непрестанным дождем, по такой скользкой и вонючей грязи? В такую погоду только нужда и служебные обязанности могут заставить бегать по лужам тротуаров, перепрыгивать через шаркающие метлы озлобленных дворников.
Все трое были безукоризненно порядочные люди, т. е. удовлетворяющие всем принятым условиям порядочности, по крайней мере внешней, в душу ведь не заглянешь, душа – потемки, и кроме того люди совершенно независимых взглядов, и этой независимостью они очень гордились. Все трое были связаны между собой узами теплой дружбы и состояли «на ты» и все были довольно известны в столице и даже вне пределов оной, на расстоянии по крайней мере, предельного района дачной жизни.
Позволю себе, впрочем, напомнить читателям их имена: Серж Костыльков, Жорж Мотыльков и барон Доппель-Плюнель. Ну, теперь, кажется, все ясно и не требует дальнейших пояснений.
Их видали и по одиночке, и всех группой, всегда и везде, где должны появляться порядочные молодые люди, в возрасте от тридцати до пятидесяти лет – и никто никогда не знал точно ни их настоящего положения, ни их средств к жизни… В театрах они появлялись только на первых и бенефисных представлениях и всегда в первых рядах, на всех больших балах
