которых Василевский привез на место расправы, перекрестились и шаткой трусцой побежали к своим домам – им сделалось страшно.
Вскоре все четырнадцать человек, изуродованные, с рублеными ранами, лежали у ног Махно. Пятнадцатый валялся в полусотне метров от места расправы, уткнувшись головой в сухой куст чернобыльника. Махно, забрызганный кровью по плечи, в грязных сапогах, дергающийся, воткнул шашку в землю и, подойдя к тачанке, прислонился спиной к черному лакированному крылу.
Галина достала из кармана полушубка платок, отерла мужу лицо. Плечи Махно тряслись, будто он вновь заболел тифом.
– Вот и все… – пусто и слабо (ослаб он в одно мгновение), проговорил Махно.
Стояла тишина. Не приведи Господь когда-нибудь слышать такую тишину!
Наконец в полую, вызывающую озноб немоту эту проникли птичьи крики – неподалеку галки начали драться с воронами. Люди зашевелились. Махно посмотрел на свои окровяненные руки и заплакал. Галина, не боясь испачкаться, обняла его. Подошел Голик. Потупившись, встал рядом.
– Не надо, батька!
Махно продолжал плакать, плечи у него тряслись. Собственно, это был не плач, а истерика.
– Не надо, батька, – угрюмым тоном повторил свою просьбу Голик.
Махно пришел в себя так же быстро, как и расстроился, сгорбился по-старчески, поник, плечи у него перестали трястись.
– А что делать с остальными пленными, батька? – спросил Голик, сочувственно покосившись на Махно.
Тот поднял голову, посмотрел на начальника контрразведки незряче – непонятно было, видел он Голика или нет, – поджал губы.
– Что с остальными делать, Нестор Иванович? – вновь спросил Голик. – Поставить под пулемет?
– Не надо под пулемет, – тихо и твердо произнес Махно, – это такие же крестьяне, как и мы, Лева, такие же рабочие. Им надо объяснить, что к чему, куда их ведет Троцкий со своей псарней, и отпустить.
– Оружие им отдать?
Махно медленно и печально покачал головой, из него словно бы уходила жизнь.
– Оружие нам нужно больше, чем им.
Красноармейцы не поверили, что после страшной рубки, устроенной Махно, их отпустят, но Голик, пройдя вдоль строя, приказал им снять с себя пояса, на которых висели подсумки с патронами, и убираться на все четыре стороны, кто куда хочет.
Несколько человек подошли к Голику, прося их записать в отряд батьки Махно.
– Нет, – отрицательно качнул головой Голик. – Если бы вы служили просто в Красной Армии, в действующей части – взяли бы, а из заградотряда не возьмем никого.
Разгром заградотряда повстанцами батьки вызвал у Троцкого приступ ярости. Когда он, находясь в Харькове, получил телеграфную ленту, сообщавшую, во что Махно превратил заградительный отряд – в переводе на простой армейский язык обычную роту, – то приказал немедленно уничтожить батьку, – пойти даже на то, чтобы снять с фронта боевые части и бросить их на уничтожение Махно.
Обстановка вновь начала накаляться.
Через несколько дней Махно напал на Гуляй-Поле, взял в плен красноармейскую бригаду, стоявшую там, – взял всю, целиком, вместе с командиром и комиссаром.
Под винтовочные стволы поставили всех, кто занимал хотя бы малую командирскую или комиссарскую должность – вплоть до тех, кто командовал отделениями. Рядовых же красноармейцев отпустили восвояси – пусть идут, куда хотят. К батьке явился недовольный начальник контрразведки.
– Нестор Иванович, их стрелять надо, а вы отпускаете на волю…
– Не надо, Лева, стрелять, не надо…
– Это почему же?
– Да потому, что все кончается на «у». Им надо рассказывать, кто мы такие, чем занимаемся, каковы наши цели, каковы идеалы, и отпускать. Да-да, Лева, отпускать, пальцем не тронув. Пусть идут по миру и рассказывают правду о нас.
– М-да, расскажут они, ждите. – Голик хмыкнул. – Пулеметным языком. Так расскажут, что мы кровью умываться будем.
– Все равно, Лева, расстреливать рядовых красноармейцев я не дам. – Махно отложил в сторону бумагу, над которой корпел, почесал пальцами затылок. – Ты слышал, слух прошел…
– Какой?
– Где-то на хуторах, в тылу, Василий Куриленко объявился. Не слышал?
– Слышал.
– Надо бы Васю Куриленко найти, очень он нам сейчас нужен, и Белаш нужен.
– Предлагаю послать Чубенко на тачанке. Этот живо всех разыщет.
– Не возражаю, – сказал Махно, вновь углубляясь в бумаги, над которыми сидел. – Этим вот и займись. А уж решать, расстреливать красноармейцев или не расстреливать, дозволь мне.
Голик покинул кабинет чуть ли не на цыпочках, почти беззвучно – Махно занимался делом наитяжелейшим, писал прокламацию, которую собирался распространить по Гуляй-Полю. Прокламациями в армии Махно даже дядя Волин не хотел заниматься – слишком уж много мороки было с этим делом: найти настоящие слова, которые проникали бы до сердца, брали бы за живое – штука трудная. Какое слово ни ухватишь, ни положишь на бумагу – обязательно в нем окажется что-то не то… То ли слишком сухо оно будет звучать, то ли, наоборот, сопливо и мокро, то ли невразумительно, то ли по-чиновничьи скользко… Лоб у батьки был мокрым от пота.
Про Василия Куриленко, про его службу в Красной Армии рассказывали всякое.
Например, однажды к нему прислали нового комиссара, – Куриленко в ту пору еще командовал полком, – старый комиссар, человек храбрый и одновременно рассудительный, был ранен и отправлен в госпиталь.
Оглядев нового комиссара с головы до ног, Куриленко натянул на плечи бурку. Велел, чтобы такую же бурку дали и комиссару.
– Зачем? – поинтересовался комиссар.
– Пойдем в гости к белым, посмотрим, как они там живут, какой хлеб жуют…
Комиссар на это ничего не сказал, послушно натянул на плечи бурку.
Куриленко перевернул папаху на голове звездой назад. Велел комиссару:
– Сделай, как я.
Тот также перевернул папаху на своей круглой, коротко остриженной голове звездочкой назад.
– Пошли! – приказал комиссару Куриленко и, перепрыгнув через траншею, пешком двинулся в сторону деревни, расположенной неподалеку.
Комиссар послушно зашагал следом.
Они благополучно добрались до деревни, до колодца, над которым нависал длинный кривой журавель, остановились – захотелось испить воды.
– Тут вода очень вкусная, – сказал Куриленко комиссару. – Говорят, серебряная.
Куриленко ловко сбросил ведро, привязанное к цепи, в глубокое черное нутро колодца.
В это время к ним подошел усатый седеющий казак с медалью на груди, в руках он держал два котелка – приготовился сварить кулеш на двух человек… Куриленко со спокойным видом покосился на него, ничего не сказал, извлек из колодца ведро, отпил через край, почмокал довольно:
– Чистое серебро, а не вода.
Дал отпить комиссару. Тот тоже похвалил колодезную воду:
– Действительно чистое серебро.
Казак терпеливо ждал – понимал, что воду пьют офицеры, он сможет наполнить котелки только после них. Куриленко вновь скосил глаза на казака:
– Ты меня знаешь?
Тот отрицательно мотнул головой:
– Нет!
– Напрасно. Я – командир красного полка Куриленко.
Котелки выпали из рук казака, сразу оба.
– Да вы что, господин хороший? – неверящим сдавленным шепотом пробормотал он.
– Так оно и есть, – подтвердил Куриленко. – Иди к своему командиру и скажи, что я со своим комиссаром приходил к колодцу напиться воды. Поскольку вода нам обоим очень понравилась, то к вечеру пусть освобождает все село – придем к колодцу всем полком.
– Да вы что, господин хороший… – вновь пробормотал казак. Губы
