в теплую кавказскую бурку батька, усадили Галину Кузьменко, за пулемет второй тачанки, в которой несокрушимым столбом высился кудрявый Лева Задов, – волосы у него отросли едва ли не до лопаток, придав лицу начальника контрразведки корпуса бабье выражение, – Феню Гаенко.
Махно лежать не пожелал, поднялся и всю дорогу да самой Успеновки горбился скрюченным вороном в тачанке, дышал хрипло. В Успеновку ворвались с лету, но заградотряда там не обнаружили.
– Неужто ушел? – неверяще взвыл батька.
Из деревенских дворов доносился плач. В одном из них особенно громко причитала бабка, плакала картинно, будто причитать ее наняли за деньги, – в деревнях такое бывает часто, – Махно привстал в тачанке, откинул от уха прядь волос, прислушался к бабкиному плачу.
– Заградотряд тут не менее пяти человек положил, вон как село воет, – сообщил он. – Придержи-ка коней у бабкиного двора, – велел он вознице – своему адъютанту Грише Василевскому.
Тот послушно выполнил приказание атамана.
Махно, перегнувшись через тын, заглянул во двор. Посреди двора, на земле, лежал босоногий мужик в белой, испачканной кровью рубахе, над ним копною нависла рыхлая плосколицая баба, замерла немо, словно бы ее хватил столбняк. На крыльце сидела бабка и причитала.
– Слышь, старая, – выкрикнул Махно, голос у него был истончившийся, этакий противный тенорок. – Куда красные ушли?
Бабка, не прерывая плача, махнула рукой в сторону противоположной околицы. Махно с отрядом пришел с другой стороны. Он вновь по-вороньи сгорбился в тачанке и выкашлял из себя трескучее:
– Вперед!
Едва вымахнули на окраину села, как увидели заградотряд. Он только-только покинул Успеновку, до задних, устало колыхающихся под тяжелыми винтовками рядов было не более ста метров. По полю катились комки твердой снежной пыли.
Тачанки вынеслись в поле, на скорости развернулись и тут же, густо выкашивая строй идущих красноармейцев, застучали пулеметы.
Спрятаться от огня было негде. Над полем повис стон. Люди пробовали бежать, но бежать было некуда, и загрядотряд, который выполнял строгую директиву Троцкого об уничтожении Махно и махновцев, повалился на землю.
Люди лежали на промерзлой, пахнущей гнилью и мышами тверди, как снопы.
Когда пулеметы смолкли, вперед на коне вырвался Алексей Чубенко, выдернул из ножен шашку и тут же с лязганьем загнал ее обратно.
– Значит, так, славяне, – прокричал он красноармейцам зычно, – подниматься с земли будете без винтовок. Кто вздумает подняться с винтовкой, тут же получит пулю в лоб. Понятно?
Кто-то из красноармейцев, уткнувшись носом в стерню, просипел простуженно:
– Понятно…
– Тогда, славяне, па-аднима-айсь! – скомандовал Чубенко.
Колонну красноармейцев пригнали обратно в село, следом на двух подводах привезли винтовки.
В Успеновке красноармейцев выстроили, заставили рассчитаться. Махно, зябко кутаясь в бурку, слез с тачанки. Лицо у него было бледным, на скулах полыхали красные пятна. Он медленно, прихрамывая на одну ногу (то ли отсидел ее, то ли вновь начали болеть хворые кости), прошел вдоль строя. Губы его немо шевелились.
Затем батька повернул обратно. Глаза у него были белыми – таких глаз боялись все, даже очень близкие люди.
– Коммунисты и комиссары – выйти из строя! – наконец скомандовал он.
Пленных было более ста человек, из строя же вышло десять. Махно нахмурился:
– Мало… – повернулся к своему адъютанту, сидевшему на облучке тачанки: – Григорий, прокатись-ка на вороных по селу, привези сюда с полдесятка баб, пусть посмотрят на этих людей…
Григорий Василевский развернулся и минут через десять привез несколько женщин – тихих, скорбных, высадил их из тачанки перед батькой.
– Нестор Иванович, приказание выполнено.
– Вижу. – Махно снял с себя папаху, отер ею лоб. – Граждане-товарищи, жители Успеновки, – произнес он трескучим булькающим тенорком, покашлял в кулак, – вглядитесь в этих людей. – Махно повел рукой в сторону строя. – Может быть, кто-то из них виноват перед вами особо, – он вновь ткнул рукой в притихший красноармейский строй, согнулся; и без того маленький, он сделался еще более маленьким, – тогда эти люди и ответят особо…
Сельские бабы – их было шесть человек, – держась друг за дружку, спотыкаясь и так же, как и Махно, горбясь, двинулись вдоль строя.
– Вот этот лютовал, – показали они на одного красноармейца, широкоплечего, узкого в талии, приметного.
– Выходи! – велел красноармейцу Махно.
Тот вышел.
– Этот вот усердствовал, – показали бабы на второго бойца, черноглазого кадыкастого одессита с дергающимся ртом.
– Выходи из строя! – скомандовал ему Махно.
Черноглазый спиной вдавился в строй – понял, что ничего хорошего в жизни его уже не будет, – выкинул перед собой в защитном движений одну руку, всхлипнул жалобно:
– Нет!..
Белые глаза Махно завращались, будто два скользких шарика, трясущимися руками он потянулся к кобуре маузера:
– Выходи!
Всхлипывая, черноглазый вышел из строя.
Через несколько минут красноармейская шеренга поредела на пять человек – их Махно затолкал в другую шеренгу, где стояли коммунисты и комиссары. Некоторое время батька, покачиваясь на ногах, перекатываясь с носка на пятку и обратно, смотрел на шеренгу, лицо его дергалось мученически, в уголках рта появились пузырьки слюны.
– Вы искали Махно? – выкрикнул он громко, что было силы, вгляделся в лица людей, стоявших перед ним.
Пленные молчали.
– Искали? – повторил свой вопрос батька. – Отвечайте!
– Искали, – ответил, глядя себе под ноги, бородатый седой человек, перетянутый командирскими ремнями.
– Вот он я… Лично! – Махно стукнул себя кулаком в грудь. – Вы искали, чтобы выполнить приказ Троцкого и убить меня? – Махно подошел к командиру, качнулся на ногах. – Ну?
Командир поднял голову, проговорил твердо:
– Да.
– Но убили вы не меня – убили моих братьев. – Губы у батьки задергались, рот сполз в сторону, в глазах появились слезы. – Что же вы наделали, суки кацапские? – Он всхлипнул.
В следующее мгновение батька выхватил из ножен шашку и стремительно, будто бы играючи, рубанул ею командира по шее. Шашка у батьки была наточена знатно – адъютант следил за нею, каждый день подправлял лезвие оселком, – бородатая командирская голова, мигая глазами, слетела с плеч и хлопнулась под ноги. Безголовая фигура некоторое время хватала руками воздух, потом согнулась в коленях, и командир распластался перед шеренгой на земле.
– Это тебе за братьев моих! – проклекотал Махно и лихо, будто бы и не болел вовсе, развернулся и секанул шашкой красноармейца, стоявшего в шеренге рядом с командиром.
Кровь фонтаном выбрызнула из рассеченного плеча красноармейца, со второго взмаха батька срубил ему голову.
Шеренга обреченных людей зашевелилась, загалдела, из нее выпрыгнул тонкий малорослый солдатик и зигзагами побежал прочь. Махно, перекинув шашку в левую руку, выдернул из кобуры маузер и с одного выстрела уложил солдатика. Снова перекинул шашку в правую руку.
Взмахнул, подступая к огромному чернобровому кавказцу, – лезвие шашки со свистом разрезало воздух:
– За братьев моих, за Григория и Савелия, – проклекотал он, – за Сашу Лепетченко! За всех людей, вами погубленных!
– Лева, Лева, держите его! – прокричала Галина Кузьменко Задову. – Он же невменяемый!
Махно стремительно повернулся к Задову:
– Только попробуй подойти! Голова мигом окажется на земле!
Задов поспешно отскочил от батьки. Махно вновь взмахнул шашкой, зарубил тощего, похожего на куренка, красноармейца, лишь недавно, после ранения, вернувшегося в часть.
Двое баб,
